В столице шум, гремят витии,
Кипит словесная война...
А там, там, в глубине России,
Там вековая тишина!

Некрасов. 1857 г.

* * *

Евгений Алексеевич был младшим из сыновей купца Тарасова. Он не оправдал надежд родителей и оказался прохвостом или социалистом, - как называл его отец, в сознании которого эти два понятия сливались в одно цельное, законченное представление. Мать жалела Евгешу и называла его непутевым: материнское, сердце болело за сына и содрогалась от ужаса, когда отец ругал Евгешу социалистом.

- Полно, побойся Бога-то, Алексей Никанорыч! Какой ни на есть, а все-таки сын же он тебе, - останавливала она мужа, которого самое имя "Евгеша" приводило в бешенство и заставляло сжимать кулак.

- Выродок! Какой он мне сын? Выродок, социалист проклятый! - кричал Алексей Никанорыч и отплевывался.

И действительно. Евгений Алексеевич был в семье выродком.

* * *

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/PxoOvbkX3zI

* * *

Мечтательный и сантиментальный мальчик, Евгеша еще в далеком детстве казался чужим, неподходящим к семье экземпляром. Рос он отдельно от братьев, - между ними была слишком большая разница в летах, - и потому предоставленный самому себе, мальчик был чужд того семейного духа, которым были проникнуты старшие братья.

Как последыш, он был любимцем матери, женщины набожной, соблюдавшей все посты и сыропусты, всегда вертелся около матери и был ее постоянным спутником в путешествиях по церквам, монастырям, кладбищам, монастырским общинам, на похоронах, панихидах... Церковное пение, угрюмые, закутанные сумерками, своды старых монастырей, гробовая тишина кладбищенских склепов и дым кадильный сильно действовали на душу мальчика; в маленькой голове реяли смутные, навеянные обрядовой стороной религии, образы и призраки сил небесных, духов и злых и добрых, святых мучеников, Страдальца Христа; в этой головке рано встала неразрешимая загадка жизни и смерти...

Старшие братья росли еще под гнетом отцовской власти, грубой и бестолковой. Евгеша миновал ее: отец, превратившийся из старшего приказчика торговой фирмы в собственника и хозяина, за множеством торговых хлопот и разъездов, отошел в сторону, и Евгеша рос под крылом матери. Братья учились в уездном училище, Евгеша попал в гимназию, так как к этому времени у родителей явилось желание хотя одного из сыновей сделать настоящим благородным человеком.

Таким образом Евгеша очутился на привилегированном положении, что окончательно отдалило его от братьев. Евгеша получил у них кличку "синяя говядина", -- так дразнили в городе гимназистов, -- и был отвергнут компанией великовозрастных оболтусов, гонявших голубей и с 15 лет искусившихся во всяких житейских гадостях под руководством магазинных и лабазных молодцов.

Евгеша попал под воздействие другой среды, и влияние ее было сильнее семейных традиций. Под напором новых впечатлений ума и сердца эти традиции постепенно рушились. По утрам братья шли в магазины, лабазы и оптовые склады, а Евгеша - в гимназию. Жизнь у них пошла совсем разная, с различными интересами, печалями и радостями. Проявившаяся очень рано способность Евгении к рисованию, когда он был еще в пятом классе гимназии, превратилась в творческую страсть, и эта страсть, вместе с начавшимся в голове мальчика критическим процессом мысли по отношению к окружающим его лицам и событиям жизни, послужила причиной неожиданно свалившейся на голову Евгении катастрофы.

Евгеша занялся изданием гимназического рукописного журнала "Звонок", с задорно-обличительным направлением; на ряду с плохими стишками товарищей Евгеша помещал здесь и свои карикатуры на учителей. Один из самых задорнейших номеров этого журнала попал в руки директора, который на сей раз и служил главной мишенью школьничьих острот. В этом номере была помещена переделка Пушкинской "Молитвы": "избави, Бог, ума такого, как у директора Петрова", затем - портрет этого Петрова, срисованный очень хорошо с фотографии и украшенный длинными ушами, с надписью: "се директор, а не осел"; любивший выпить, учитель греческого языка был изображен Бахусом под ручку с учителем латинского языка, изображенным в виде сатира, и под этой парочкой была подпись: "метаморфозы" и т. д.

А так как Евгеша не скрывал своих талантов, и, по заведенному в прессе порядку, каждый номер с гордостью подписывал: "редактор-издатель Евгений Т -- сов", - то и попал, как кур во щи.

Педагогический совет, подвергнув рассмотрению 4 номер "Звонка", конечно, единогласно осудил редактора, который, просидев в карцере подряд несколько праздников, получил годовую двойку за поведение!

С этих пор Евгеша сразу ослаб во всех науках; один из лучших учеников до этого случая, теперь Евгеша стал получать единицы, двойки и в лучшем случае тройки с минусом, словно все его способности разом потускнели. Даже учитель рисования, души не чаявший в своем даровитом ученике, потерял к нему всякое расположение и в младших классах, обучая школьников чистописанию, к числу своих образцов прописной морали прибавил новый: "не употребляй во зло Богом данной тебе способности", - красиво и старательно выписывал он мелом на классной доске.

Евгеша остался в пятом классе на второй год и начал говорить наставникам дерзости, чего раньше за Евгешей тоже не замечалось. Дерзости эти становились все дерзновеннее и в конце концов родителям предложили взять сына из гимназии, пообещав, в случае несогласия, просто выгнать...

Отец направил Евгешу в оптовый склад сухой рыбы, дабы мальчишка с пользою употреблял приобретенные в гимназии познания. Вобла должна была сменить для Евгеши все науки и искусства.

Евгеша оказался неспособным.

- Учился, учился... Сколько денег на тебя потрачено, а вышло, что гроша медного ты, любезный, не стоишь! -- упрекал отец Евгешу за отсутствие торговой сметки.

В сущности так и было: Евгеша, сидя в складе, в кругу сложенных поленницами партий сухой рыбы, в атмосфере едких и вонючих испарений, писал, приткнувшись где-нибудь в уголке, поэмы в стихах или рисовал сценки с натуры. Кроме рисования, им овладел еще зуд стихотворства, -- и вобла впервые послужила вдохновением для юного поэта. В то время, как Евгеша писал поэмы и рисовал картины, молодцы запускали лапы в выручку, а мальчики продавали воблу в розницу, ссылаясь на крыс и кошек.

Отец, несколько раз застававший сына за писанием поэм или рисованием, кричал, рвал произведения Евгеши в клочки и грозил, что если Евгеша не бросит свои художества, то он его выдерет, как Сидорову козу. Однажды, изловив сына за такими художествами, отец ударил Евгешу по загривку и дал тычка в спину. Евгеша побледнел, в его синих глазах блеснули слезы.

- Не подходи! -- закричал он в исступлении и схватил подвернувшуюся под руку гирю.

- Вот ты как?! Ах, социалист проклятый! - искренно удивленный, воскликнул Алексей Никанорович и даже всплеснул руками, -- так поразил его этот неожиданный оборот дела.

- Я тебя выучу, гимназист ты этакий! Погоди! Я тебя научу...

И Алексей Никанорович затеял дома предприятие: выдрать Евгения при помощи кучера и дворника.

Началась дикая сцена насилия, с воплями, угрозами и проклятиями; однако предприятие не увенчалось полным успехом: Евгеша укусил кучеру руку до крови и, вырвавшись, скрылся за воротами.

Три дня пропадал он без вести, а затем в местном "Вестнике" появилось письмо, автор которого Евгений Тарасов обращался к редактору с покорнейшей просьбою довести до сведения читателей о кровожадной расправе, при чём сделал post scriptum, где предупредил, что он лишит себя жизни, если это совершится.

Прочитав это письмо, губернатор вызвал к себе купца Тарасова и, как человек, просил его оставить свою затею, так как с таким нервным мальчиком, по мнению губернатора, надо было быть осторожнее.

- Собаке собачья смерть! - ответил Алексей Никанорович.

Тогда возмущенный генерал сухо ответил:

- Я говорил с вами, как человек. А теперь позвольте вам напомнить, что, в случае самоубийства, на вас, милостивый государь, ляжет не только нравственная, но и уголовная ответственность.

Евгеша сделался известным в городе человеком.

"Вот этого самого хотели выдрать-то, да не дался", - шептались, при встрече с Евгешей, обыватели. "Какой он однако интересный", - восклицали барыни. Евгеша отделился от родителей: за три рубля в месяц он нанял себе на окраине города, в бедной мещанской семье, маленькую, похожую на чулан, комнатку. Мать страдала за Евгешу, молилась за него Скорбящей Божией Матери и тайно от мужа приезжала изредка проведывать сынка и всунуть ему в руку четвертную или красненькую.

Впрочем, скоро Евгеша отказался и от этой тайной материнской помощи: Евгешу взяла билетным кассиром подвизавшаяся в летнем театре заезжая опереточная труппа; с ней Евгеша начал кочевать по приволжским и прикамским городам и городкам, сперва в роли того же кассира, а потом - хориста.

У Евгеши оказался прекрасный тенор, так что в Лаптеве он исполнял в "Птичках певчих" партию Пиколло и вскружил голову жене помощника исправника. Разъезжал он потом с старым хриплым фонографом Эдисона, рассказывал публике биографию изобретателя и устройство изобретения; служил ретушером в фотографии в Орле, работал с одним иконописцем по украшению храма в городе Чистополе.

Спустя семь лет Евгеша вернулся на родину уже совершенно взрослым молодым человеком, с красивым лицом типа свободного художника, с копной русых волнистых волос, с затуманенным дымкою мечтательности взором синих, как весеннее небо, глаз, с доброю, открытою душою, переполненной избытком скитальческих впечатлений от жизни, людей, увлечений и разочарований, мимолетных встреч и разнообразных картин родной природы.

Здесь Евгений Алексеевич жил тоже безалаберно, не зная сегодня, что с ним станется завтра; рисовал обывателям увеличенные портреты с фотографических карточек, выступал на сцене по приглашению заезжих артистов, рисовал декорации любителям драматического искусства; иногда пописывал в местной газете на тему о задачах истинного искусства, о символизме в искусстве и других важных материях, казавшихся читателям "Вестника" невыносимо скучными...

* * *

Софья Ильинична ещё маленькой девочкой попала вместе с матерью в ссылку и здесь росла в кругу людей, для которых национальность не имела никакого значения.

Эта жизнь в далеком краю, в снегах и лесах восточной Сибири, была полна всяческих лишений, но эти лишения миновали девочку, потому что всей тяжестью своей ложились на мать. Мать любила Соню до безумия, как только может любить человек то единственное у него на свете существо, в котором сосредоточились, как лучи в фокусе зеркала, все воспоминания, все привязанности, вся радость и горечь жизни.

Маленькая Соня почти не помнила отца. Смутный образ его, изредка встававший в ее памяти, скоро совершенно исчез, затушеванный временем и жизнью. Но у них сохранилась старая выцветшая от времени фотографическая карточка человека с грустным лицом, и Соня по этой карточке старалась воссоздать в своей памяти утерянный образ, представить себе живого папу, представить, как он говорил, какая была у него борода, какой костюм - всё до мелочей...

Здесь приходили на помощь фантазия и рассказы матери. Мать часто смотрела на этот портрет, и слезы скатывались по её исхудалому лицу. "Это - твой папа!" - говорила мать и рассказывала девочке, как папа любил брать Соню на руки и подкидывать к потолку, как ходили они к папе на свидание, происходившее через частую проволочную решетку, как папа целовал Сонин мизинчик, продетый к нему чрез решетку, и как потом он умер один, вдали от Сони и от ее матери.

Девочка внимательно слушала, - и в её памяти не то слабо мелькала тень стёртого временем впечатления, не то просто рисовалась картина, созданная воображением на основании этих рассказов матери. Иногда Соне казалось, что она хорошо помнит, как продевала в решетку к папе свой пальчик, помнит даже, что тогда ей казалось, что папа, как птичка, сидит в клетке.

- У нас, мама, была тогда птичка?

- Не помню уж, детка...

- Была, была! Я помню!.. И папу помню за решеткой!.. И как я вставляла туда палец... - волнуясь и радуясь воскресшему воспоминанию, восклицала девочка.

- Он был русский?

- Да.

- А не жид?

- Не надо, детка, так говорить... Всё равно: русский, еврей, немец... Все люди - дети одного Бога и должны любить и уважать друг друга...

- А зачем меня мальчишки дразнят жидовкой? Я им сказала, что у нас папа был русский... А если всё равно, так зачем они так ругаются?..

- Это - дурные и глупые мальчики. Не слушай их!

И мать снова повторяла теоретическое положение о безразличии национальностей и об одинаковом праве людей на любовь и уважение.

О, если бы было так!..

Тринадцатилетняя Соня вернулась с матерью из Сибири, на родину, в один из грязных густо-заселенных городков еврейской оседлости, где богатые евреи жили королями, а бедные евреи были похожи на нищих и ещё на сельдей в бочонке, где из каждого угла выставлялась или голая нужда, или голое нахальство, где люди изощрялись в хитрости, чтобы заработать одну селедку и фунт хлеба на день, и где даже евреи, когда желали посильнее оскорбить противника, ругали его жидом.

Здесь Соня поступила в гимназию. Некрасивая, с смуглым лицом, с косившими глазами навыкате, сутуловатая и несуразная, она очень скоро узнала, что далеко не все люди имеют право на любовь и уважение окружающих.

Жилось им с матерью скверно: хлеб, лук да селедка - главная пища еврейской бедноты - бывали часто и их пищей.

- Опять наелась луку?.. Уйди, с тобой, стыдно ходить!.. - говорили Соне подруги по гимназии.

- Надо, Соня, учиться. Умрёт старая бабушка Сарра, умру я, ты останешься на свете одна. А ты - девушка бедная и некрасивая. Что станешь делать, если не научишься сама кормить себя? - говорила ей мать.

Соня и сама хорошо знала, что она - некрасивая и бедная, и что её любят на свете только два человека: слепая и страшная от старости бабушка Сарра да мать, быстро стареющая, постоянно больная и печальная и с каждым годом делающаяся всё больше и больше похожей на бабушку Сарру. Не станет этих двух людей - не станет никого...

И скоро не стало никого. Осталось только два могильных холма с водруженными на них обломками серых камней, испещренных острыми знаками еврейского алфавита...

Соня кончила гимназию, но она не знала, как теперь быть и что делать. Надо было научиться чему-нибудь такому, что давало бы возможность зарабатывать кусок хлеба. Когда была жива мать, они решили, что Соня сделается акушеркой. Больше идти некуда, потому что такую некрасивую еврейку не примут ни в контору, ни к нотариусу, ни письмоводительницей в съезд мировых судей, ни кассиршей в аптеку. Даже если она сделается зубным врачом, - которых так много в городах еврейской оседлости, что на них не хватает зубов, - никто не пойдёт к ней больше одного раза...

Соня продала свою золотую медаль и поехала в Киев учиться акушерству и фельдшерству. Здесь она отдохнула от оскорблений и одиночества, потому что в Киеве, как и в Сибири, нашлось много людей, которым было все равно, жидовка она или русская, и которые, как мать когда-то давно-давно, говорили, что все люди - братья между собою...

В кругу этих людей Соня научилась смеяться, старообразное лицо девушки как-то помолодело и на нём чаще стало появляться отражение чистой девичьей души, готовой забыть все обиды и снова поверить в мираж человеческого счастья.

Жизнь в Киеве, хорошая жизнь, светлым пятном выделяется в воспоминаниях Софьи Ильиничны, и к этому светлому пятну она обращалась потом, как к другу, способному утешить и поддержать в минуты скорби и отчаяния. Да, эта жизнь пролетела быстро, как пролетает по небу метеор, как скользит в воздухе ласточка... А потом стало темно, а впереди - еще темнее...

Софья Ильинична получила диплом акушерки-фельдшерицы. Настало время работать, трудиться на благо других: ведь все люди - братья между собою?..

Было время "недорода", который пучил мужику брюхо и заставлял его есть древесную кору пополам с мякиной! Туда! К ним! Там не надо красоты, там надо только одно доброе сердце да искреннее желание помочь ближнему, да не боящиеся черного труда руки...

Но туда её не пустили.

- Хаек и Ривок не надо! - сказал член управы, рассматривая документы, и отложил прошение Софьи Ильиничны в сторону.

Однажды дело совсем было сладилось: Софье Ильиничне было дано место, и она собиралась уже ехать в деревню. Но и тут явилась преграда: представитель от епархиального ведомства, отец Герасим, нашел неудобным иметь акушерок еврейского вероисповедания и на происходившем в то время уездном земском собрании запротестовал против назначения Софьи Ильиничны.

Но вот, следом за недородом, появилась и холера. Софья Ильинична опять начала искать места, и на сей раз ею не побрезговали. С жаждою труда, подвига самопожертвования и самоотвержения, приехала она в зажиточный поселок на Волге, чтобы работать при холерном бараке. Но и здесь её ждало разочарование, быть может, уже последнее, но зато и самое горькое.

Жители поселка встретили Софью Ильиничну враждебно. Не прошло и месяца со времени поступления Софьи Ильиничны в холерный барак, а она уже совершенно истомилась и нравственно, и физически; ноги едва держали её тощее тело, нервы расшатались, не стало сил сносить оскорбления, сдерживать слезы, бороться с раздражением.

Спрятавшись в своей конуре при бараке, Софья Ильинична часто плакала, призывала мать, обращалась с упреками к небу...

А фельдшер, заставая ее в слезах или слыша, как она всхлипывает, прячась за тонкой перегородкой, высказывал врачу неудовольствие: "куда ей возиться с холерой, да глядя на неё можно с тоски на тот свет отправиться!"

И врач, и фельдшер не понимали, что девушка рыдает от постоянных нравственных оскорблений её тем самым народом, из-за которого болело её сердце, которого научила её любить покойная мать и который поминутно плевал теперь прямо ей в душу.

Софья Ильинична окончательно свалилась и ночью, под прикрытием урядника, была увезена из своего поселка в город...

С тех пор она уже не пыталась больше поступать на место.

Это были отрывки из книги - Чужестранцы.

Автор Евгений Николаевич Чириков - русский писатель, драматург и публицист.

Евгений Николаевич Чириков (1864 - 1932)

ИСТОЧНИК

* * *

На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!

Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

До свидания.