ЕЛИЗАВЕТА ВАСИЛЬЕВА

ВОЕННАЯ МОСКВА ГЛАЗАМИ ПОДРОСТКА (6)

XVI. ОКОНЧАНИЕ ВОЙНЫ

1.

В июле 1944 года мы услышали сообщение по радио: часть немцев, захваченных в плен, будут проведены по Москве. Колонна будет двигаться по Садовому кольцу. Было указано время. Желающие увидеть тех, кто совсем недавно строил свои планы на захват Москвы, могут прийти и посмотреть на этих завоевателей. Они, эти вояки, в свою очередь, увидят, что у них ничего не вышло с Москвой, город совершенно не разрушен, пусть немцы посмотрят, увидят свой позор.

Быстро сговорились с девчонками, с которыми дружили, и в назначенное время понеслись к Садовому кольцу в район Курского вокзала. Народ собирался там, где удобнее было видеть пленных. Выскочив из Казённого переулка увидели, что на внутренней стороне кольца уже стоит народ. Эта сторона была немного выше противоположной, удобнее будет смотреть. Недолго прождали. Послышался шум множества ног и показалась колонна пленных. Их вели шеренгами. Ряды держались аккуратно, но шаг был свободный. По фильмам и документальным съёмкам хорошо знакомая форма. У многих в руках какая-то поклажа. Лица усталые, недовольные, на людей, стоящих вдоль Садового кольца не смотрят. Конечно, мятые, потрёпанные. Идут вояки по Москве, но понимают ли до конца, что опозорились на весь мир?

Я стояла среди толпы и всматривалась в лица немцев, старалась схватить какое-либо выражение, чтобы понять конкретного человека: вот он начал воевать в чужой стране, убивал людей, мечтал обогатиться, стать хозяйчиком, иметь послушных работников, и был уверен, что так и будет. А вот сейчас идёт, еле переступая, подчиняясь конвоирам, полностью в их власти. Война ещё не кончилась, ещё только 1944 год, а для него кончилась.

Вспоминаю это всё и спустя шестьдесят восемь лет. И рада, что всё запомнила. Мы стояли и молча смотрели на пленных немцев, толпа русских, московских жителей. Ни выкриков, ни проклятий, ни плача, ни ругательств, ни насмешек, ничего этого не было. Всё это затаилось в душах наших людей. Конечно, абсолютной тишины тоже не было. Молчаливая толпа всегда производит шум. Вздохи, шепот, лёгкие тихие переговоры между собой, шарканье, кашель и прочие проявления жизни толпы. Благородная сдержанность к поверженному врагу – как характерна для русских.

Победа – вот она – совсем близка. Пленные немцы тащатся по Москве, а разрушений-то нет, Москва стоит целёхонькая, я – свидетельница, подросток, мне семнадцать лет.

2.

Постепенно в Москву возвращались те жители, которые эвакуировались в начале войны и те, кто уходил 16 октября 1941. Приезжали и новые люди. Так, например, в нашу квартиру приехала семья латышского коммуниста Яна Курпнекса. Он во время оккупации Латвии жил и работал где-то на Дальнем Востоке. Его старший сын Сигурд был на фронте, а младший – Гунар, мой ровестник, ещё учился. Как только война кончилась, они вернулись в Ригу. У нас долго сохранялись дружеские отношения, мы переписывались, ездили к ним в гости.

Вернулись Бояринцевы. Младшая их дочь Нина, которая перед эвакуацией дежурила, как пожарник, с моими братьями и мамой на чердаке, всю войну прослужила на северном флоте. Мы уехали из той квартиры после войны, и я потеряла все связи с прежними жильцами, к сожалению, и с Ниной Бояринцевой.

В Москву ехали не только москвичи (их квартиры оставались в неприкосновенности), многие приезжали поступать в техникумы, институты, устраиваться на работу. Москва постепенно заполнялась. Въезд в Москву стал свободным.

На улицах, в метро, трамваях появились мужчины. Встречались демобилизованные, не успевшие снять форму, или уже в штатском. Инвалиды на протезах, или с пустым рукавом, или со следами ранений на лицах, со следами ожогов. Появились молодые, ещё мальчишки, допризывного возраста, но всё-таки уже мужчины.

Война подходила к концу. И все успехи на фронте, все облегчения, или существенные изменения в быту считались само собой разумеющимися. Удивительно, но строилось метро! В мае 1944 года была открыта станция «Электрозаводская». Это сейчас мы удивляемся, как всё тогда успевали и средства находили, а тогда это было в порядке вещей.

В самом конце войны появились «коммерческие магазины». В них продавались разные продукты без карточек, но цены были очень высокие. Многие из нас ходили в них просто посмотреть на всё это изобилие. А купить – денег не было. Некоторые люди продавали старинные ценные вещи, чтобы подкормиться.

Мы выписывали много газет, журналов, подписка проходила трудно, очереди занимали иногда с ночи. Всё стоило дёшево, газеты, журналы, а тиража на огромную страну не хватало. Во время войны мы выписывали всё, как обычно, и «Правду», и «Известия», и «Вечёрку», и «Огонёк» и другие издания. У меня сохранились некоторые газеты 1941 года. Два экземпляра газеты я отдала в музей школы МВД. В последние годы они были целы. Во время войны всегда где-нибудь, например, в очередях новости обсуждались. Многие вешали на стену карту СССР, или его европейской части и с помощью булавок и надетых на них полосок, отмечали боевые действия и продвижения наших войск.

3.

Надо рассказать о так называемых «трофеях». Их сейчас никто не вспоминает, и хорошо.

Врага гнали с нашей земли. Освобождались города, посёлки, деревни. Многое было разрушено. По всей стране промышленность работала в основном на войну. Люди всё понимали, но всё-таки надо было одеваться и одевать детей. Да, донашивали, что можно было. Мама моя увидела, как я чулки свои не штопала, нет, их уже нельзя было штопать, а накладывала заплаты на дыры, и сказала: «Надо эти твои чулки с заплатами потом сдать в музей, чтобы видели люди – как мы жили.»

Наши военные прекрасно знали как живут их родные, как тяжело что-то купить, достать, обновить. Думаю, что посылки с вещами, которые вдруг хлынули с фронта, с одеждой, обувью, разными нужными вещами, были организованы специально, чтобы помочь оставшимся в тылу. Ведь нуждались в одежде и обуви не только женщины и дети, но и масса мужчин, которые работали по брони на военных предприятиях. Народ наш сразу обозвал эти посылки «трофеями». Страны восточной Европы, оккупированные фашистами, с ними не воевали, у них работала лёгкая промышленность, не так как у нас: всё для фронта. Поэтому, высшее командование разрешило приобретать необходимые товары и отсылать их домой, семье.

Наши военные выменивали для своих близких нужные вещи на свои продукты, сахар, сигареты и др. Не знаю, как в других городах, но в Москве «трофеи» получали многие. Мне ничего «трофейного» не досталось. А кругом только и рассказывали, и показывали кофточки, платья, туфельки. Но надо сказать, что всё это было красивым, но не качественным. Туфли разваливались через месяц, подошвы были картонными. Материал платьев сжимался, если намокал, можно было попасть в неудобное положение: платье становилось таким коротким, что это было уже неприлично.

 Интересно, что некоторые вещи из гардероба западных кокеток были неизвестны нашим женщинам. Нарядные ночные рубашки с кружевцами, фестончиками, рюшечками нежно розовые, бирюзовые, деревенские девушки принимали за летние платья и ходили в них по улицам. Я видела это, и другие видели. Кто смеялся, кто возмущался, а кто и не понял – почему смеются.

Война выдвинула много командиров разных званий. Они по возможности получали военное образование. Многие из них до войны жили в дальних глухих деревнях, в посёлках, в городках. Начинали рядовыми и дослуживались до офицерских званий. После войны учились, становились образованными, культурными людьми. А вот их жёны отставали в развитии. Они много работали, растили детей, несли все тяготы тылового быта. Когда вдруг оказывалось, что она жена полковника или генерала, необходимо было справляться с новым положением, главное – не останавливаться. А это зависело от её ума, природной смекалки, образования, воспитанности и характера. Я не осуждаю тех женщин и девушек, которые не знали и не могли знать, что есть ночные рубашки, ночные пижамы.

Появилась масса анекдотов «про генеральш», которые изображались глупыми, малограмотными, спесивыми, невоспитанными. Конечно, мы смеялись, но я лично знала некоторых генеральш и полковниц, и свидетельствую, что они были культурными, интеллигентными женщинами, соответствовали высокому положению своих мужей. Но, к сожалению, некоторые так и остались со своими пятью-семью классами, не понимая, что своими манерами и суждениями выставляют на посмешище и себя, и мужа. Вот для примера такой анекдот. Генеральша, опоздавшая к началу концерта, шумно усаживается в кресло. Соседка: «Тише, увертюра.» Генеральша: «Сама дура!»

Была выпущена брошюра княгини Волконской, которая очень деликатно давала советы, рекомендации, некоторые правила поведения за столом, на улице, в театре и других местах. Откуда появилась княгиня и кто издал брошюру, никто не знал, но книжечка была нарасхват. Многим она помогла приобрести уверенность в общении с мало знакомыми людьми. Как пользоваться столовыми приборами, кто может первым поздороваться – женщина, или мужчина, как правильно есть котлеты, почему за столом можно подкрасить губы, а пудриться нельзя и о многом другом. Если я правильно запомнила, княгиня заканчивала примерно так: «Советский человек не может допустить в своём поведении что-то неприемлемое, неподобающее. Война близилась к концу и победа давала право восхищаться подвигом народа и самим народом.» Интересно, сохранилась ли у кого-нибудь эта брошюра?

4.

Ни я, ни мои сверстницы не могли понять в силу своего возраста всё величие и глубину подвига нашего народа. Занимались чем-то своим, обыденным и, конечно, влюблялись, дружили, заводили новые интересные знакомства.

Все ждали объявление об окончании войны. Утром 9 мая мне позвонила знакомая девочка и сказала, что ночью объявили об окончании войны. Многие женщины, не сговариваясь, решили бежать на Красную площадь. Вскоре по радио, ещё раз объявив о победе, сообщили тут же ночью – когда начнутся празднества. Никто не мог усидеть дома. Мы с подругами с утра ходили по улицам, везде толпы народа. Помню, что продавалось мороженое «Эскимо» без шоколада. Мы им объедались. Один военный остановил продавщицу, оплатил весь её товар и стал раздавать детям.

Но вот наступило время и все пришли на Красную площадь. Народу полно. Вся площадь заполнена людьми. Музыка, песни, танцы, пляски, хороводы, качают военных, радость, радость, гордость за страну. Мы победили.

Спустя столько времени у меня перед глазами Красная площадь, заполненная людьми. И всё в движении, все шумят, поют, кричат, танцуют, и в такой толпе я встретилась со своей подругой, Искрой Бочковой, мы раньше учились с ней в одной школе, очень хорошая девчонка. Встретились и опять потерялись. Но это было уже не важно, так как мы знали, что мы вместе, что мы все – одно, все друзья, все здесь.

А позже начался салют. Мощные орудийные залпы и красота трассирующих пуль.

Конечно, наша победа не была неожиданностью. Как только мы перестали отступать и стали освобождать наши города, деревни, землю, все поняли, что мы победили. И уж, конечно, у нас, подростков, сомнений никаких не было.

Мне очень понравилось выступление товарища Сталина, когда он поднял бокал за русских, вынесших основные тяготы войны. Сталин был мудрый человек.

Наши соседки по квартире: латышка Паулина Яновна и еврейка Софья Львовна были очень недовольны этим выступлением и на кухне в моём присутствии ворчали: «За что русских хвалить, они – ленивые. Если у русской свободное время, она сидит и ничего не делает, болтает с соседками, а я вяжу спицами, или крючком, шью что-нибудь, готовлю.» Обе – неглупые женщины, но не стеснялись так глупо говорить, да ещё при мне, русской девочке. Я подумала: а как же мои русские родные и близкие? Моя мама всё время чего-то делала по дому, вырастила четырёх детей, все мы ходили в вещах, связанных её руками, она ещё училась, на пятом десятке получила юридическое образование, собрала огромную библиотеку, не пропускала выставок, всем интересовалась. Так же и все мои русские знакомые и близкие. Я ничего не сказала соседкам, они разговаривали не со мной, пусть сами разбираются.

А суждение товарища Сталина о русском народе так верно и глубоко, что до сих пор вызывает благодарность у одних, неприятие у других, споры, отклики, понимание у большинства.

XVII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Воспоминания связаны с переживанием времени. Память – это не только способность сохранять в сознании полученные впечатления от соприкосновения с действительностью. Это – и запасы этих впечатлений, которые хранятся в сознании человека, а, главное, могут передаваться спустя длительное время, а то и всю жизнь.

Запомнить, хранить, передавать то, что ты видел, понял, приобрел какие-то знания – это благо. У кого хорошая память, есть способности запомнить новые впечатления и воспроизводить их, невольно запоминает всё происшедшее с ним. Или почти всё. И появляется желание рассказать о случившемся, поведать, как всё было, поделиться пережитым.

В последнее время всё больше людей вспоминают Великую Отечественную Войну, которую вёл советский народ, защищая наше государство. И чем дальше война отходит во времени, тем больше понимаешь, что надо сохранить память о тех событиях, которых мы, жившие в ту эпоху, были свидетелями. И всё больше людей хотят не просто помнить, но и записать то, что их поразило и впечатлило.

Вот мне, например, запомнился один эпизод. Я уже писала, что в начале войны мы сдали на хранение наш радиоприёмник СИ-235. Теперь мой брат нашёл квитанцию о сдаче и узнал адрес пункта хранения, честно говоря, мало надеясь, что найдёт наш приёмник в целости и сохранности. Мы с братом пошли за приёмником вместе. К нашему большому удивлению, все реквизированные приёмники аккуратно стояли на специальных стеллажах. Наш приёмник нашли очень быстро по нашей квитанции и по их картотеке. Он был в полном порядке, работал как и раньше. Ни годы, ни тяжёлое время никак не повлияли на его сохранность.

Война всё дальше отодвигается от нас, переживших её. Всё меньше остаётся в живых тех, кто жил в Москве во время войны. Выросли, прожили и стали стариками те, кто ребёнком, ещё не понимая, слышал грохот орудий, видел оранжевые отблески на западной стороне московского неба.

А вот подросток? Видел и многое понимал. Нужно ли сейчас нам его понимание? Запас его впечатлений, воссоздание прошлого в настоящем? Нужно ли?

Многие пишут о войне, кто что помнит, как умеют, записывают. Вот недавно читаю: «Мой отец приехал в Москву и увидел её пустой, брошенной, безлюдной…» А я-то, подросток, помню, что оставалось много народу, только мужчин стало меньше на улицах и не было больше шоколадного мороженого. Это две правды? Так не бывает. Это когда же Москва была брошенной и безлюдной? Что-то напутал дяденька. Да, часть населения уехала при эвакуации, но пустой Москва не стала. В городе всё работало, двигалось, обслуживалось, пеклось, привозилось. И брошенной Москва не была, что за чушь?

Эвакуация проходила спокойно, никто не бежал, паники не было. Каждый сам решал – что делать, как поступить. Оставались те, кто не мог уехать и не хотел этого. Как моя мать: «Я уйду с последней тачанкой.»

Я отвечаю за правдивость моих воспоминаний. Всё, что я записала, было со мною и моими близкими.

Долго все мы, дети и взрослые, находились в состоянии радости. Вот она – победа! Мы победили, иначе быть не могло. Мы – великая страна, мы – советские люди, коммунисты, комсомольцы.

Постепенно внешние выражения радости прошли, просто где-то глубоко внутри осталось убеждение, что мы победили в страшной войне.

Я взрослела и постепенно стала понимать, что значит победить в такой войне, чего в действительности стоит эта победа.

Дни шли своим чередом, и каждый из нас стал проживать свою жизнь, следуя своей судьбе.

Сейчас, когда прошли десятилетия, я всё помню и не хочу забывать, так как в моих воспоминаниях стоят живые люди.

Как я забуду молодую девушку, раненную в ногу, которую родные выводили на Покровский бульвар. Мы знали, что она была ранена на фронте в первые дни войны. Или незнакомых мне молодых людей со страшными следами обгоревшей кожи на лице.

В институте, где я училась, был любимец студенток безногий танкист, Геннадий Сергейчик. Как-то раз мы шли с ним по институтским делам (его мотоцикл был в ремонте), надо было перейти улицу, я говорю: «Идём до угла, здесь нет перехода.» Он просто сказал: «Идём, мне можно.» Помню грустный взгляд милиционера: Генка шёл на своих двух протезах, опираясь на палку с одной стороны, на мою руку – с другой.

Не могу забыть десантника Валентина Бубенцова, рослого красавца, всего израненного, нашего комсомольского вожака. Красавец-то он был до войны, я видела его довоенные фотографии, а война снесла ему пол-лица, он перенёс множество операций, чтобы хоть что-нибудь восстановить, тем более, что глаза были целы.

В нашей юридической консультации работали двое фронтовиков-лётчиков, ослепших в результате ранения. Была супружеская пара, фронтовики. Оба имели тяжёлые ранения ног, оба стали незаурядными юристами, о них писали в наших юридических журналах.

Помню пришедшего с фронта без двух рук, молоденького Петра Лисафина. Выучился на юриста, стал адвокатом. Все его товарищи ему трогательно помогали.

Да, много было фронтовиков, инвалидов, с тяжёлыми заболеваниями, но работающих юристами.

В технические вузы фронтовиков, имеющих ранения и инвалидность, не принимали. А вот Московский юридический институт им предоставил льготы – принимали всех фронтовиков, сдавших экзамены без двоек.

Я встречала наших товарищей, работающих юристами, во многих учреждениях Москвы от судов и арбитражей до юрисконсультов и адвокатов.

 Я понимаю, что в наше время каждый может написать о войне что хочет, и пишут. Поэтому всех, кто ещё помнит и может писать, каждого правдивого человека, прошу записать всё, что он помнит о том времени.

Я была подростком в годы войны и помню многое. И всё это пережитое никуда не уходит от меня, я помню события, людей, приметы времени, помню о всех тяготах войны, которые продолжались в судьбах оставшихся в живых. Теперь совсем немного уже этих оставшихся. И очень хотелось всё это записать, пока мы, свидетели войны, живы и обо всём помним.

Но надо поторопиться, надо торопиться…