ЕЛИЗАВЕТА ВАСИЛЬЕВА

ВОЕННАЯ МОСКВА ГЛАЗАМИ ПОДРОСТКА (3)

IX. МОИ ПЕРВЫЕ УРОКИ

1.

Лето закончилось, но первого сентября 1941 года школы в Москве не открылись.

Большинство детей были эвакуированы, а дети, оставшиеся в Москве, в школы первого сентября не попали. Москва становилась прифронтовым городом.

А я первого сентября пришла в школу, но в городе Владимире, где я жила у родственников, приехав к ним, как думали, на лето. Там школы открылись. Детей эвакуированных было очень много. Но всех определили по школам, хотя некоторые школы были отданы под госпитали. Так была закрыта школа рядом с домом, где мы жили. Уже в августе там было полно раненых. Выздоравливающие выходили в школьный сад и радовались тёплой погоде.

Меня определили в какую-то школу на другом конце города, далеко от дома, в третью смену. Класс был битком набит учениками, чуть ли не по трое на парте. Занятия проходили сумбурно. По началу учителя не справлялись с таким нашествием детей. Я никого не знала, меня тоже никто не знал. У меня было чувство одиночества и удивление той разницей с московскими довоенными школами. К тому же, мы сидели без учебников, без тетрадей. Возвращаться домой приходилось поздно плохо освещёнными и малолюдными улицами. Страха не было, но интуитивно я чувствовала, что для меня будет какая-то перемена. Вскоре я дома заявила, что в школу больше не пойду, чем очень рассердила свою родственницу, учительницу.

Конечно, я тогда не понимала, что большим достижением владимирских руководителей и педагогов, было усадить за парты всех детей, свалившихся к ним из Москвы и Подмосковья,. К тому же обстановка была тяжёлая. Немцы наступали на Москву, а Владимир был не так уж далеко. Правда, при мне налётов не было, но стёкла окон тоже были заклеены крест-накрест, как и в Москве. Один раз по радио я услышала объявление о воздушной тревоге. Испуганный не дикторский мужской голос торопливо говорил: «Граждане, воздушная тревога!». Его местный говорок с «оканьем» и подчёркнутым «е» меня насмешил. Думаю, что взрослые не смеялись, а думали о более серьёзных делах. В том районе, где мы жили, дома были частные, одноэтажные, старинные. Каждое семейство обязано было вырыть бомбоубежище в саду, или в огороде, в виде так называемой «щели» (канавы). Там можно было укрыться при налётах, или взрывах. В «моё» время во Владимире ни налётов, ни взрывов не было, но щели были вырыты.

Вскоре, примерно через неделю, мама устроила моё возвращение в Москву через знакомого московского адвоката, который участвовал во Владимире в уголовном процессе. В Москву впускали только по спецпропускам. Адвокат сумел меня как-то провести как дочь, а бабушке пришлось остаться. Уже позже её привёз на военной машине Георгий Александрович, чей полк стоял недалеко от Владимира, в Ундоле.

Моя жизнь во Владимире, хоть и непродолжительная, была первой жизненной школой, довольно суровой, голодной, безденежной, когда я почувствовала, что я уже не мамина дочка, а подросток, и выкручиваться мне надо самой. Бабушка, наивная, добрая, была не приспособлена к такой жизни. Работать она не могла из-за больного сердца. Наши продукты, которые мы привезли из Москвы, кончились, родственники не могли нас кормить, денег у нас не было. Я писала маме отчаянные письма, просила прислать деньги, взять нас отсюда. Но у неё денег тоже не было. Она отвечала: «Продавайте что хотите.» Мы с бабушкой ходили на рынок и пытались продать мои летние платья, ведь ничего другого мы не взяли, уезжали «на лето». Помню одна женщина, осмотрев моё платьице, строго спросила: «А это не с умершей ли девочки?» Я ей горячо отвечаю: «Нет, это моё, моё платье!» А сама думаю: «Хоть бы не купила, а что я буду носить?» Если что-то удавалось продать, то покупали в основном хлеб и картошку. Карточек тогда во Владимире ещё не было.

2.

Когда я вернулась в Москву, то братья ещё не уехали со своей спецшколой. Они меня не узнали, не по виду, нет, они не узнали меня из-за перемены, которая произошла со мной. Они знали меня капризной младшей сестрёнкой, чуть что – в слёзы, росшей с нянями, прислугами, обласканной всеми, а вдруг появилась перед ними девочка-подросток, худющая, серьёзная, которая сразу начала хозяйничать, готовить, убираться. Ребята побежали к маме: «Мам, что с Лилькой-то творится? Она готовит обед…»

Но вот братья уехали в Прокопьевск, куда перевели их артиллеристскую спецшколу. Мама работала в юридической консультации секретарём-кассиром. Заработная плата – самая маленькая. Подрабатывала печатанием на машинке всяких жалоб и заявлений. Кроме того, училась в двухгодичной юридической школе. В стране не хватало юристов, особенно с высшим образованием. Часто судьи, прокуроры, следователи и даже адвокаты не имели высшего юридического образования. У многих были навыки какой-либо административной работы, профсоюзной или партийной, работы с людьми. Таких активных и политически развитых выдвигали на юридическую работу. Для них, чтобы дать им хотя бы начала правовых знаний, и были созданы вечерние юридические школы. Преподавали там хорошие специалисты из юридических вузов. Мама скорее всего попала бы в прокуратуру, но к окончанию школы она уже ждала ребёнка и распределению посему не подлежала…

Вскоре мама и меня приспособила к машинке. Я часто бегала к ней в консультацию и быстро научилась печатать сначала двумя пальцами. У мамы было много дел по работе, она отлучалась в банк, ей редко удавалось печатать, поэтому адвокаты просили меня: «Лилечка, напечатай…» Я тюкала, и всё быстрее и быстрее. Кроме того, печатала грамотно, как и мама. Была рада, что удавалось немного подработать. Всё, конечно, отдавала маме. Мне доставалась только конфетка.

Я много читала, у нас была прекрасная библиотека, собранная мамой. Свободного времени особенно не было. Много дел было по дому. Наша домработница Паша ушла  в начале войны. Всех молодых девушек, работавших в Москве домработницами, обязали работать на предприятиях. Правда, Паша сумела устроиться в магазине, о чём мы узнали через несколько лет. Конечно, много делала и бабушка, наша Муля, Муличка, как мы все её звали. Но стояние за продуктами, стирка, уборка и другие дела – это было на мне.

К каждому празднику, общему, или семейному, проводилась «генеральная уборка», в основном, мною. Я научилась начищать полы, мазать сначала мастикой, потом натирать до блеска специальными щётками. Мама и бабушка были очень чистоплотными и аккуратными и меня научили наводить порядок в наших огромных двух комнатах с множеством мебели, картин, книг и другими нужными и ненужными вещами, делавшими наше жилище уютным и красивым.

Как-то мамина подруга Лиза (Елизавета Николаевна Соколова) достала два билета в Большой театр на «Севильского цирюльника» для меня и одного из своих сыновей-близнецов Юры. Не помню, когда это было, но зимой, так как стоял такой холод, что в театре разрешили не раздеваться, публика сидела в шубах и пальто. Актриса, певшая Розину, была одета согласно действию оперы – в лёгкое платьице. Она поминутно сморкалась, не выпуская платочек из рук, голос чуть-чуть осипший, но публика была всем довольна. Я на всю жизнь запомнила уверенную и весёлую Розину в открытом летнем платьице. 

Квартира в доме на Покровском бульваре, в которой мы жили во время войны, располагалась на пятом, последнем этаже. Зимой наваливало много снега, а убирать его дворников не было. Весной снег таял и протекал сквозь дырки в крыше сначала на чердак, а потом к нам в квартиру. Поэтому, ещё до таяния, мне приходилось лазить на чердак, потом на крышу счищать снег. Он был плотный, лопате не поддавался, приходилось раскалывать его ломом. Из-за неопытности к такой работе нередко пробивалось старое железо, покрывавшее крышу, что конечно увеличивало протечки. В комнатах, в период таяния снега, или летом во время дождей постоянно протекала вода и стояли вёдра, тазы, корыто, и пр. О серьёзном ремонте в военное время не могло быть и речи.

Чердак и крыша были частью нашей жизни. Мы дежурили на чердаке во время тревог и налётов, поддерживали там порядок. После отбоя мы вылезали на крышу и смотрели, нет ли последствий налёта. Только один раз я видела, как горело здание в центре, где были дома ЦК партии. Огонь не был большим и быстро потушен.

Ещё были разговоры, что небольшая бомба упала на территорию Покровских казарм, но я ничего не видела, не знаю. Я всегда считала, что мы в Москве от бомбёжек не пострадали, но после войны довелось разговориться с одной женщиной, которая жила где-то на западе Москвы, она рассказывала, что там были разрушения и даже гибли люди. Проходит время и появляются новые рассказы о разрушениях в Москве, но в тот период, когда были тревоги и наша мать со своими детьми дежурила на чердаке, ничего серьёзного не было.

X. КОНСУЛЬТАЦИОННЫЙ ПУНКТ

1.

Когда я в конце сентября 1941 года вернулась в Москву из Владимира, то знала, что первого сентября московские школы не открылись. Детей школьного возраста в городе оставалось мало, большинство было эвакуировано, но всё же оставшиеся школьники первого сентября за парты не сели. Основная причина – это наступление немцев на Москву, это ежедневные, точнее, еженощные налёты авиации, тяжёлые бои за Москву, близость фронта. Не было смысла организовывать детей для учёбы, собирать в школы, если может случиться, что начнутся уличные бои.

Постоянно я слышала разговоры взрослых, что с Москвой поступят как Кутузов – Москву сдадут, а потом немцев выгонят, как французов. Конечно, это были наивные суждения, просто хотелось объяснений: как могли допустить, чтобы фашисты так близко подошли к Москве! Но я со своей интуицией твёрдо заявляла: «Нет, Москву не сдадут.» Взрослые говорили о сибиряках, которые идут на помощь Москве. Разговоры велись давно и у меня навсегда осталось в памяти, что это легендарные сибирские части спасли Москву от сдачи врагу. Немцев погнали от Москвы в декабре 1941 года, и угроза захвата Москвы миновала.

Детей в Москве осталось мало, но сколько бы ни осталось, надо было восстановить школьную жизнь. В Москве некоторые школьные здания были отданы под госпитали. Так, например, наша школа, где я с братьями училась перед войной, стала госпиталем. В 1941-1942 учебном году было пропущено четыре-пять месяцев. Как организовать занятия, чтобы и программу выполнить, и детей не перезагрузить. И придумали, считаю – блестяще. Тогда я ещё не могла оценить консультационных пунктов. Но теперь восхищаюсь.

Всем объявили, что дети школьного возраста должны прийти в такие-то школы по своим районам. Я поступила в седьмой класс консультационного пункта. Сначала было две группы семиклассников. В моей – четыре или пять человек, в другой группе четверо. Через несколько дней нас объединили в одну группу. Так получилось, что из другой группы к нам перевели девочку, с которой мы стали вместе возвращаться домой, с чего и началась наша многолетняя дружба. Это была Галина. Мы жили почти рядом.

Нам объяснили как будут проходить занятия. Всю программу за седьмой класс разбили на части. Три месяца мы проходили всего три предмета, например, русский язык и литература, география, иностранный язык. Следующие три месяца только математика, история и т. д. Занятия были каждый день. Учителя имели возможность с каждым из семи учеников заниматься глубоко, почти индивидуально, опрашивать на каждом уроке методом собеседования, а после контрольной тут же проверка, разбор ошибок и тому подобное. Годовая учебная программа осваивалась быстро. Мы учились охотно. Все мы закончили семилетку, получили свидетельство об обязательном среднем (семилетнем) образовании. Это был уже 1942 год.

2.

В августе 1942 года из учеников консультационных пунктов нашего района организовали группу примерно в двадцать человек мальчиков и девочек и отправили в один из крупных колхозов Зарайского района. Там мы пробыли около месяца. Погода стояла отличная. Я поехала с удовольствием. Физического труда я не боялась. Питание – не хуже, чем дома, а может даже лучше, во всяком случае, супы всегда мясные, каши, молоко. Колхоз относился к нам хорошо. Девочки пропололи огромное поле, где росла гречиха. Мы иногда набирали уже созревающие зёрнышки в ладошку и отправляли в рот. Это было полезное дополнение к питанию. Мальчишек возили куда-то на другие, более мужские работы. После гречихи мы на поле, где только что скосили зерновые, собирали колоски, делали всё быстро и тщательно. Уставали, крепко спали.

Мальчишки жили своей отдельной жизнью. Дружбы у нас не было. Все мы были из разных школ, раньше друг друга не знали. Единственное, что нас объединяло, это нелюбовь к нашей руководительнице. Мы даже её как-то презирали. Она ничего не делала. Готовила одна из девочек и дежурные ей помогали. На работу она не выходила, хотя мы предлагали ей пополоть с нами. Иногда она тихо прогуливалась мимо нас мелкими шажками. Мы считали, что если идёт война, то каждый из нас, не взирая на возраст и положение, должен трудиться в поте лица. Мальчишки раз её даже спросили: почему она ничего не делает? Руководительница ответила спокойно и равнодушно, что послали её только надзирать за нами, а делать своими руками что-либо она не обязана. Справедливости ради надо сказать, что она была пожилая женщина и возможно не здорова.

Когда мы закончили работу, то узнали, что нам, как и колхозникам, начисляли трудодни, и сейчас мы получим соответственно заработанным трудодням, овощи. И вот каждому из нас дали по мешку овощей: картошки, моркови, луку, свёклы, капусты. Мешки тоже выделил колхоз. Подогнали грузовик, погрузили нас с мешками и довезли до станции. Только позже я поняла, как в колхозе было всё организовано и упорядочено.

Погрузку в вагон организовали мальчишки. В Москве на станции Курского вокзала нас ждала неприятная новость: все пассажиры должны пройти санобработку. Что это такое, знали по наслышке: будут парить нас и одежду от насекомых. Мы возмутились. В колхозе мы жили в отдельном доме, всё было чисто. Поездом ехали не долго, нигде даже не сидели, не спали. Вшей ни у кого не было. Решили сбежать. Пока служащие вокзала загоняли других пассажиров с поезда на санобработку, а на нас, детей, никто внимания не обращал, мы потихоньку отделились от толпы. Один из мальчиков сказал, что знает лаз, через который мы выйдем на улицу. Нашли лаз, выбрались через него на Садовое кольцо и каждый со своим мешком быстро пошёл домой. Как я тащила мешок, как я его дотащила до дома – не могу объяснить. Это был мой первый заработок, несу всё же продовольствие! Наверное, это придавало силы, а потом – месяц, проведённый на воздухе, здоровая пища, физический труд, сознание, что помогали фронту, вот и донесла.