ЕЛИЗАВЕТА ВАСИЛЬЕВА

ВОЕННАЯ МОСКВА ГЛАЗАМИ ПОДРОСТКА (2)

VI. НАСЕЛЕНИЕ ВОЕННОЙ МОСКВЫ

Сколько ушло народу 16 октября 1941 года из Москвы, я не знаю, но город не опустел, народу в Москве было много. Остались неко­торые крупные предприятия, например, авиационный завод № 45 на Мееровском проспекте, советские властные и исполнительные структуры, ра­ботали суды, милиция, домоуправления, магазины, булочные, мастерские. Работали кинотеатры, клубы, театры, поликлиники, больницы, госпитали. Ходили трамваи, автобусы, троллейбусы, работало метро. Только станция «Дзержинская» не работала, поезда там не останавливались. В народе говорили, что там работает правительство и товарищ Сталин. Есть проходы, связывающие станцию с Кремлём.

Жизнь не останавливалась. Были открыты церкви. Бабушка ходила в церковь каждое воскресенье и в праздничные дни. Она рассказывала, что иногда ей не хватало денег для раздачи милостыни, тогда она брала взаймы у старшей нищенки. В следующий раз бабушка аккуратно отдавала долг. Нам с братьями было смешно, что есть какая-то «старшая нищенка», которая даёт прихожанкам своей церкви в долг для раздачи милостыни. Когда началась война, пенсионерам увеличили пенсию почти вдвое. Бабушка стала получать девяносто рублей. Деньги шли в общий котёл семьи.

Первым признаком военной Москвы, пожалуй, было то, что с улиц исчезли мужчины. Многие были призваны на фронт, а те, кто имел бронь, работали. Если кто-то из мужчин случайно заходил в магазин, то женщины тут же пропускали его без очереди. Для меня, подростка, Москва оставалась прежней, с некоторыми ограничениями, например, исчезло шоколадное мороженое…

Я почти каждый день видела, как из Покровских казарм выводили взвод молодых солдат и гоняли их строем по Покровскому бульвару. Это были ребята из деревень. Они шли и пели свои солдатские песни «дере­венскими» голосами. Мы, городские девчонки, дуры, над ними посмеива­лись. Только теперь, вспоминая эти их учения по маршировке, с горечью думаю: сколько из них не вернулись домой.

Надо отметить, что власть умела организовать народ так, что почти вся молодёжь непризывного возраста была быстро отправле­на в Подмосковье на рытьё окопов и других оборонительных сооружений. Работал и мой брат Борис, школьник, ещё до поступления в артиллерийскую спецшколу. Немцы уже наступали на Москву, ночью бомбёжки, труд тяжёлый. С едой плохо, но ребята держались, делали всё, что надо.

Конечно, не всё было гладко, иной раз проявлялась растерянность в самых неожиданных местах. Я помню один момент, связанный с радио. В самом начале войны, я слышала, как по радио, которое всегда отличалось чётким порядком передач, их сменой, объявлением следующей программы, и т.п. вдруг стали передавать несколько раз одно и то же: отрывок из «Падения Парижа» Ильи Эренбурга, то место, где описывается как немцы входят в Париж. Народ стоит и смотрит, а героиня закрывает рукой глазки дочери, чтоб она не видела этого позора. Сама я эту вещь не читала, но, прослушав несколько раз одно и то же, запомнила этот кусочек из книги.

До войны у нас был радиоприёмник СИ-235. Когда началась война, был издан приказ о сдаче всех радиоприёмников. Мама отнесла наш приёмник в специальное хранилище, где выдали квитанцию о сдаче.

Как-то раз наша знакомая Тонька рассказала, что её муж, радиотехник, встроил свой небольшой приёмник в массивную ножку стола, и они слушали трансляции передач немецкого радио. В этих передачах уверяли русских, что немцев не надо бояться, что они пришли к нам с миром, передавали красивую религиозную музыку. На нашу знакомую передачи произвели благоприятное впечатление. В её рассказах сквозил интерес и доверие к немецкому радио.

Нас возмущало её отношение к вражеской пропаганде. Никто из нас не верил этим передачам, даже слушать об этом было неприятно. Бабушка просила Тоньку с этими рассказами больше не приходить.

Был организован, так называемый «трудовой фронт». Систе­матически снимали с работы молодых трудоспособных, не имеющих ма­лолетних детей, женщин и отправляли на три-четыре месяца из Москвы на заготовку топлива и другие тяжёлые работы. В основном, это были женщины-служащие, абсолютно неприспособленные к такой работе, тя­жёлая физическая работа, голод, никаких условий для нормального жи­тья. Многие вернулись с тяжёлыми заболеваниями. Этот «трудовой фронт» прошли многие. Теперь всех, кто работал во время войны причис­лили к «ветеранам труда во время Великой Отечественной войны», даже если работали в магазине, поликлинике или домоуправлении. Но те, кто был на «трудовом фронте» вне Москвы заслуживают особого отношения.

Зимой 1941 года выпало очень много снега. Дворники, как правило пожилые женщины, не справлялись. И вот всех жильцов, не работающих, включая пожилых и подростков, обязали выйти на снегоуборку. Из нашей квартиры вышли я и моя бабушка. Раздали лопаты, ломы и мы убирали снег. Он был белый, очень чистый, т.к. всё валил, валил и валил.

Моя мама ещё до войны закончила снайперские курсы. Курсанты были на военном положении, ходили в военной форме. Мама получила звание «снайпер» и значок «Ворошиловский стрелок». В соревнованиях по стрельбе она заняла первое место, за что её наградили книгой стихов бельгийского поэта Эмиля Верхарна.

Во время войны маму, хоть и снайпера, почему то определили в пожарную команду, которые были образованы во всех домоуправлениях. В нашем большом старинном доме был огромный чердак. Туда натаскали мешки с песком, бочки с во­дой, лопаты, крючья для растаскивания горящих досок, длинные специ­альные щипцы для хватания зажигательных бомб, брезентовые рукавицы. Эти пожарные домовые команды были нацелены против зажигательных бомб. Каждую ночь, как только начиналась тревога, мама подымалась на чердак и сидела там до отбоя. С ней увязывались мои братья, пока не уе­хали в Прокопьевск, соседская девушка Нина Бояринцева до ухода доб­ровольцем на фронт и я, конечно, тоже торчала со всеми. Снизу кричали пожарники, отвечающие за пожар­ные группы из жильцов: «Васильева! Ты на месте?» Мама смеялась: «На месте, на месте! Проверяют!» Мы сидели, ждали, что будет. Бомб не было. Мама всегда была весёлая, чего-нибудь рассказывала интересное. Все шумели, веселились. Если кто-нибудь хотел рассказать анекдот, его предупреждали: «Этот анекдот нельзя, Лилечка ещё малень­кая...», я возмущалась, ведь мне уже 14 лет...

После войны мама была награждена медалью «За оборону Москвы», брат был награждён за участие в строительстве оборонительных соору­жений под Москвой. Старший брат, фронтовик, имел боевые ордена и медали.

VII. ВОЕННЫЙ БЫТ

Наша квартира опустела. Остались три семьи. Самое тяжёлое – это был холод. Во всех комнатах были очень высокие потолки, как во всех старинных московских домах, и по два больших окна. Но батареи, хоть и довольно большие, нагревались чуть-чуть. Только тёплые, чтобы не за­мёрзла в них вода. Да ещё наши окна выходили на северную сторону.

У мамы был знакомый лётчик. Его полк из Баку перевели в Москву. Он привязался к нашей семье и стал нас опекать. После начала войны его учебный полк, в котором он был командиром, стоял в Ундоле. Когда на­чались холода в Москве, он добыл печку «буржуйку». Мы все знали рассказы об этих печках, которыми люди обогревались во времена гражданской войны. Печка была установлена в одной из комнат, проведена труба с выходом в форточку. Щели зацементировали и вот приехал грузовик полный дров. Теперь по вечерам печку топили и становилось тепло, но эти печки из железа тепла не держат. Тепло, пока печка топится. Утром просыпались в леденящем холоде. Грелись по вечерам.

Газ на кухне горел еле-еле. Вскипятить воду в чайнике или кастрю­ле было невозможно. Чайник грелся, но не закипал. Тогда бралась старая газета и подсовывалась под чайник. От горящей газеты вода закипала.

Исчезли спички Стали беречь каждую спичечку, старались зажечь газ от соседней конфорки, и даже иногда оставляли огонь после готовки. Газ так слабо горел, что урона, по моему разумению, не было, спички были ценнее.

Газовая горелка в ванной не могла работать, так как напор газа был очень мал. Мылись, нагревая воду на плите в огромной кастрюле. Всю войну ходили в баню. Очереди были огромные, приходилось стоять часа два-три. Но зато горячей воды сколько хочешь, да ещё в придачу давали по кусочку туалетного мыла на билет в баню. Мыло было кстати, его не хватало, давали по карточкам, отрезали маленькие кусочки  от большого бруска. Те, кто работал в бане, имели этих кусочков достаточно, я знаю случаи, когда меняли мыло на хлеб.

Появились вши. И не только головные, но и платяные. Платяную вошь я увидела впервые в бане на стопке чистого белья, которое было приготовлено какой-то женщиной для смены после мытья. Мы стали строже следить за одеждой. Меня учили как проглаживать горяченным утюгом швы и складки носильного белья.

Конечно, мы жили относительно в чистоте: горячей воды, мыла, соды было достаточно. Соду носили по квартирам. Какие-то женщины с фабрики, где работали, брали соду и продавали нам стаканами очень дёшево.

У нас постоянно был приезжий народ. С фронта приезжали братья, дядья, их друзья-фронтовики, родственники, знакомые, с поездов. Вши у нас не заводились. Всё-таки в Москве массовой вшивости не было, я, во всяком случае, про это не слышала. Может быть, в других местах было по-другому.

 Однажды потолок в одной из комнат провалился. Откололся большой кусок, земля с чердака завалила половину комнаты. К счастью, дома никого не было. Какое-то время мы прожили с проваленным потолком, но потом мама сумела с кем-то договориться, и потолок нам восстановили. В это время появилось «нашествие» блох от чердачной земли. Чтобы вынести эту груду земли с пятого этажа без лифта, требовалось время. И запрыгали у нас блохи. Множество. Это была середина войны, тогда появился ДУСТ, или какой-то другой порошок. Мы спали обсыпанные порошком. Я носила унты, которые мне дал отчим из своего лётного обмундирования. Без порошка их невозможно было носить, я засыпала порошок прямо в унты. Помог ли ДУСТ, или что другое, но через некоторое время блохи исчезли.

Ещё в начале войны население призывали экономить электричество. Не помню точно – когда именно – объявили, что будут отключать электричество на три месяца в каждом районе по очереди. Гражданам следует позаботиться о замене электричества, например, на керосиновые лампы, благо в Москве керосин продавался свободно в москательных лавках. Многие граждане в своих кладовках нашли старинные керосиновые лампы, между прочим, очень удобные. Но их не доставало. Стали делать, или добывать от куда-то плошки. Не помню, как они были устроены, но их можно было переносить с места на место, мы ими спасались. Запаслись и свечами. Комнаты, кухня, ванная, длинный коридор – всё освещалось, когда было нужно. При керосиновой лампе можно было свободно читать. Плошки и свечи придавали романтичность даже мрачному коридору. Три месяца прошли быстро и без происшествий.

Обустроить быт нам помог брат моего отчима, Иван Александрович, мастер на все руки, который, имея бронь, работал на военном заводе.

VIII. ПРОДОВОЛЬСТВИЕ

1.

Помню, как уже после войны, в институте случайно услышала разговор двух девушек: «Хочется поесть. А ты хочешь?» Та ответила: «Мне всегда хочется есть». Эти слова могли быть моими – «всегда хочется есть». Долго после войны я всегда хотела есть. Чувство постоянного голода прошло у меня только через несколько лет. Но всю жизнь и до сих пор я не могу быть спокойной, если в доме нет хлеба.

До войны мы материально жили скромно. Помню жареную картошку и вкусные постные супы, которые варила бабушка. Масло сливочное – дефицит. Но голод во время войны – это не сравнимо ни с чем.

В самые первые дни войны стали исчезать продукты. Вернувшись из больницы, я гостила на даче у наших хороших знакомых Крюковых, с чьей дочерью я давно дружила. Но вот приехал их отец, Владимир Николаевич, и велел срочно возвращаться в Москву. Его жена, Надежда Борисовна, побежала в сельский магазин купить чего-нибудь съестного. Но магазин был пуст. Надежде Борисовне удалось купить только большой кусок сыра, видимо, потому, что сыр был очень дорогим. Она раздала нам по большому толстому куску, который мы с удовольствием ели, так, без хлеба, без масла. Я запомнила этот сыр потому, что до конца войны сыра больше не видела.

Населению выдали продовольственные карточки. Всё было нормировано: крупы, мясо, овощи, соль, сахар, молоко (для детей), мыло, водка и другое. Всего, но понемногу. Отдельно давали хлебные карточки. Помню: служащим – пятьсот грамм, рабочим – от шестисот, до девятисот грамм (в зависимости от характера работы, её тяжести); иждивенцам – четыреста грамм, детям – тоже четыреста грамм. В эти нормы включали и чёрный, и белый хлеб. Чёрный хлеб пёкся с примесью чего-то, тяжёлый, невкусный. А белый, наоборот, пушистый, лёгкий. Привозили что-то одно: или белый, или чёрный. Брать можно было только за два дня.

Через некоторое время всё население Москвы было распределено по магазинам. Продукты и хлеб можно было купить лишь в том магазине, к которому была прикреплена карточка семьи. Так, хлеб мы покупали в булочной в Казарменном переулке, а другие продукты – у Покровских ворот. Часто в магазинах каких-то продуктов не было. Но вот узнаём: привезли крупу! Все несутся в магазин. Он полон народу. Стоишь в очереди час, два. Ведь продавцам надо вырезать талон из карточки, свесить продукт очень точно. За весом следили голодные и злые глаза. Люди всегда подозревали продавцов в недовесе. Постоянно вспыхивали ссоры, крики, требования. Продавщицы, в основном – женщины, тоже орали, отбиваясь от нареканий. Я брала с собой книжку, читала в очереди. Хлеб часто задерживали. Привезут, начинается продажа. Все волнуются: хватит ли. Наша продавщица в булочной работала очень быстро и всё время весело балагурила, кричала, задирала людей, смешно «отбрёхивалась». Но люди говорили: она нарочно болтает, шутит, это она отвлекает народ, чтобы взвесить неточно, хлебом особо дорожили. Помню, как один мальчишка лет десяти, уронил довесок, небольшой кусочек, небрежно отпихнул его ногой. На него набросились, чуть не избили: «Не смей так с хлебом обращаться!»

Ссоры в очередях давали выход той злобе, которая копилась у людей от тягот войны, голода, тревоги за близких. Подозревали, что война не всех коснулась, кто-то ест до сыта, шикует, увиливает от фронта. Все эти слухи, сплетни, нервировали, озлобляли. Часто говорили: «Да. Война. За войну всё спишется.» Или: «Три года войны, а ж… –  вот такая!» И показывают размер руками.

В Подмосковье и на окраинах Москвы у некоторых остались коровы. Хозяйки продавали молоко на рынках, а некоторые разносили по домам, но это было только в начале войны и позже – в конце войны. Молоко у хозяек было очень дорогое. А в магазинах, помню, для детей стали давать суррогат – «суфле». Обычное суфле, или шоколадное: кому что достанется. Вкуснотища! Оно было сладкое и густое. Позже «суфле» перестали давать, появилась так называемое «солодовое молоко», тоже вкусное, это уже с начала 1943 года, когда у нас в семье появился новорожденный Сашенька. Он родился в марте под Ярославлем, где стоял учебный полк Георгия Александровича, его отца. Помню телефонный звонок утром 20 марта и голос Георгия Александровича по служебному телефону: «Докладываю, что лётчик Александр благополучно прилетел!». Вскоре мама приехала в Москву. Нянчить Сашу довелось мне. Я варила ему манную кашу. Он капризничал, плохо ел. С каким удовольствием я доедала эту вкусную, сладкую кашу. Если надо было куда-то ехать по делам, то ездила с ним. В трамвае все на меня смотрели. Я выглядела старше своих шестнадцати лет. Женщины спрашивали: «Это твой ребёнок?» Я спокойно отвечаю: «Мой…» «А муж где?» «На фронте.» Все замолкали и с грустью смотрели на меня. Теперь понимаю, что это было озорство с моей стороны. Тогда я не понимала трагизма этой сценки.

На рынках продавали овощи и многое другое. Даже хлеб. Но это – с рук. Мы редко ходили на рынок, денег было маловато.

2.

С хлебом нам везло, когда мама уезжала в полк к Георгию Александровичу; она отдавала нам свои карточки, и это было очень ценно. Хлеб всё же оказывается для русских самым главным продуктом.

Первые месяцы житья  по карточкам вызвали некоторые страшные обстоятельства, которые начали случаться с людьми. Карточки можно было потерять, где-то забыть, за ними охотились, их крали. Краденные карточки продавали на рынке.

Страшно было потерять хлебные карточки. Но они были нужны каждый день, их таскали с собой постоянно, так как привоз хлеба часто задерживался.

Власти не могли выдавать дубликаты карточек взамен пропавших, но придумали – как смягчить беду. Карточки на хлеб были разделены по числу дней в месяце. В каждой клеточке стояла цифра, обозначающая день. Приняли простейшее решение. Карточки разделили на декады: с 1 по 10, с 11 по 20, с 21 по 30. Теперь, получив карточки, можно было отрезать декаду, чтобы брать её в магазин, а остальные хранить дома.

Но вот к нам с бабушкой пришла беда. Мы только что получили в конце месяца новые хлебные карточки и потеряли их и, не успев разрезать. На весь месяц! Перерыли всё в наших огромных двух комнатах. Нигде не нашли. Хорошо, что мама была в отъезде. Прошло десять дней, мы как-то справлялись, терпели, и вдруг карточки нашлись! То-то была радость! Но хлеб за первые десять дней пропал, по просроченным карточкам хлеб не выдавали.

Я решила восстановить справедливость, мы не получали хлеб десять дней! Но он выпекался и поступал в булочную. Кому он доставался? Сама бы я не додумалась – как можно получить хлеб за пропавшие дни. Надоумила меня ушлая подружка. Я взяла чёрную тушь, перо (в те времена мы писали металлическими перьями) и аккуратно подставила единицы ко всем числам. Было: 1, 2, 3, 4 и т. д., стало: 11, 12, 13, 14 и т. д. С чистой совестью я стала получать хлеб по этой «восстановленной» карточке на декаду. Я не считаю это преступлением, мы же с бабушкой взяли только то, что нам было положено.

Очень трудно было жить без сахара, без сладкого. Норма на сахар была очень мала. Вместо сахара можно было получать конфеты, но тоже на карточку. Никаких пирожных, тортов, других сладостей я не помню. Конечно, экономили, получали сахар и растягивали на месяц.

До революции сахар продавался в виде пирамидок, обёрнутых в синюю бумагу. Их называли «сахарными головами». У всех в домах были большие сахарные щипцы, которыми откалывали куски от «сахарной головы». Пить чай «в прикуску» было принято.

До недавнего времени кусковой сахар кое-где ещё продавался, а потом стали выпускать только рафинад. А с кусковым сахаром можно было выпить не одну чашку чая «в прикуску». В начале войны я в шутку отколола кусочек сахара, подвесила его на нитке под люстру и говорила: «Пьём чай в приглядку». Этот кусочек провисел почти до конца войны, став чёрным от копоти и пыли.

Довелось мне попробовать и немецкий сахарин. Он во рту быстро растворился и весь превратился в воду. Сладости никакой я не ощутила.

3.

Плохо было и с солью. Соли не хватало. Если по карточкам удавалось получить селёдку, это было праздником. Соль продавалась крупная, грязноватая, но это была соль, солёная… И она не всегда была в магазинах.

Однажды узнали, что дают соль. Я побежала в магазин. Конечно, очередь. Отстояла, купила сколько положено. Но получив соль, все приходили в изумление. Выдавали соль такими огромными кусками, не меньше грецкого ореха. Куски были грязными и очень твёрдыми. Что с ней делать? Долбить молотком? А грязь? Но люди быстро сообразили, что делать. И меня кто-то научил. Соль растворялась в тёплой воде. Грязь вся всплывала и её можно было собрать, процедив раствор. Потом этот раствор заливался в кастрюлю и дополнялся чистой водой. Кастрюлю ставили на газ и на маленьком огне кипятили. Вода испарялась, а на дне оставалась соль – мельчайшая, белая, чистейшая. Правда, был и урон: часть соли испарялась вместе с водой и оседала на стенках кухни. До сих пор в глазах вижу белые стены кухни, покрытые тончайшим слоем соли.

Колбасы в магазинах не было, а если и «выкидывали» (так тогда говорили, если какой-то продукт поступал в продажу), колбасу можно было купить на «мясной талон». Мы придумали делать колбасу: кусок чёрного хлеба намазывался тонким слоем горчицы, посыпался солью и, если был чеснок, то слегка натирался чесноком. Вкусно! Полная иллюзия колбасы.

Когда мама приезжала из полка, где служил Георгий Александрович, то привозила что-нибудь съестное. Несмотря на все трудности с продовольствием, лётчиков кормили хорошо и выдавали «на руки» некоторые продукты, которые получали от американцев через Дальний Восток. Так мама привезла консервную банку яичного порошка. В магазинах яиц не было. Населению также выдавали яичный порошок. Из него можно было сделать омлет. Я же просто чайной ложкой зачерпывала порошок – и в рот, запивала водой или чаем. Такое поглощение яичного порошка было очень вредно, что позже сказалось на моём здоровье.

А раз привезла большую толстую плитку настоящего шоколада. Раз в неделю мама отламывала маленький кусочек мне. Шоколад берёгся «для худших времён». Для меня, подростка, эти «худшие времена» давно наступили, и я иногда потаскивала кусочки от этого шоколада. Я всегда была худым и болезненным ребёнком. Не знаю, перенесла бы я этот голод, если бы не помощь Георгия Александровича. Когда его учебный полк стоял недалеко от Москвы (Ундол, Ярославль), то нередко из полка приезжали машины по своим военным делам. Мама и Георгий Александрович посылали мне и бабушке свой обед. Мясной суп, второе, например, котлеты с макаронами, компот – всё, что положено. Конечно, это было в редких случаях, но было.

Не хватало масла, никакого, ни сливочного, ни «русского» (в те времена так называлось топлёное масло), ни постного. Картошку жарили на воде: на сковородку клали нарезанную картошку, заливали водой и «жарили». В конце добавляли чуть-чуть масла, которое было в доме. Так казалось вкуснее.

Продовольственные рынки были всегда, но там было всё так дорого, а наша семья всегда сидела без денег. Как-то мы с бабушкой сумели сэкономить хлеб и целую буханку чёрного хлеба я пошла продавать на рынок. Меня научили, сама я понятия не имела, что хлеб можно продать. Всё получилось быстро. Подошёл дядька, быстро дал деньги, взял буханку и ушёл. А я смогла купить свежих овощей, немного, но всё же.