Елизавету Алексеевну Васильеву мы всегда звали Лилей. Они подружились с моей мамой на консультационном пункте (Лиля о нём пишет). Было им лет по тринадцать-четырнадцать. После кончины моей мамы, мы с Лилей продолжали перезваниваться, а иной раз и встречались. Лиля попросила меня набрать на компьютере её записки, которые назвала "Военная Москва глазами подростка", и показала их на своей бывшей работе, куда её приглашали на разные праздничные вечера (В Московский университет МВД России). Записками заинтересовались и издали их небольшим тиражом в своей типографии. Лиля огорчалась, что тираж такой маленький, ей даже не хватило раздать книжечки всем родственникам и знакомым. Её несомненно порадовало бы увеличение читательской аудитории. Лиля скончалась 7 январяв этого года. Уходят свидетели. Ценность их свидетельств мне представляется весьма высокой. Надеюсь, не мне одной.

Для удобства прочтения я разделила записки на несколько частей. 

ЕЛИЗАВЕТА ВАСИЛЬЕВА

ВОЕННАЯ МОСКВА ГЛАЗАМИ ПОДРОСТКА

I. НАШ ДОМ

Года за полтора до войны наша семья переехала с Малой Молча­новки в коммунальную квартиру большого дома на Покровском бульваре. Дом был старинный, ещё дореволюционной постройки. Нам в результате обмена достались две огромные комнаты и два чулана. Сам дом был кра­сивый, с орнаментами, лепкой, разными декорами, убранством фасада. В нашей квартире, расположенной на пятом этаже, окна имели очень ши­рокие подоконники. Можно было летом позагорать, а мальчишки по таким подоконникам переходили из одного окна в другое. В парадном – ши­роком, просторном, был старинный лифт. На стене висела доска со списком всех квартир и фамилиями жильцов. До войны это было принято. Вид из окон был на старинный особняк, когда-то принадлежащий Савве Морозову. Дальше был большой сад, который назывался почему-то садом Милютина, любимое место для гуляния. За Покровским бульваром были видны Покровские казармы.

Я так подробно описываю наш дом потому, что с ним связаны все воен­ные годы, которые мы прожили в Москве, наш тяжёлый быт, люди, всё неотъ­емлемое от войны и фронта.

Мы въехали огромной семьёй: мама, бабуш­ка, трое детей, домашняя работница Паша, толстая девка, которую брат дразнил «жиртрест». Приехал с нами и Дик, красивый, породистый, но очень нервный пес (немецкая овчарка). У нас всегда были собаки, мы возились, играли с ними, гуляли. Дик был куплен у скульптора Меркулова.

В 1940-м году мы все трое поступили в 327-ую школу в нашем же Большом Вузовском переулке, названном так из-за торфяного института, ко­торый находился почти напротив нашего дома.

В 1941 году я закончила шестой класс, братья соответственно седьмой и вось­мой.  Летом мама всегда нас куда-нибудь пристраивала: на природу, на воздух. В этом 1941 году старший брат Алексей был опреде­лён, он поступил в Московскую артиллерийскую спецшколу, другой брат хотел учиться дальше в обычной школе, а я ... в начале июня 1941 года заболела дифтеритом. Высокая температура, горло обложено белым плотным налётом, если вовремя не лечить, то человек задыхается, тем опа­сен дифтерит. Меня тут же отправили в инфекционную больницу, не помню в какую, но где-то в Сокольниках. Через дня три-четыре опасность минова­ла, но надо было ещё провести в больнице недели две, раньше не положе­но было выписывать. В палате находились не только дети, но и взрос­лые, заболевшие дифтеритом.

II. НАЧАЛО ВОЙНЫ

Ещё 21 июня я не знала, что за плечами всех нас, советских людей, стоит чёрная жестокая безжалостная мгла, беда, да такая, что изменит жизнь, судьбу страны, всех близких. А я из болезненной нежной девочки превращусь в голодного, худющего, страдающего подростка. Сегодня была черта, а на завтра нам всем пришлось её переступить.

22 июня 1941 года к нам в палату вдруг вошло несколько человек: врачи, медсестры, нянечки. Включили радио. Только в нашей палате висело радио, чёрная круглая «тарелка». Мы услышали (как я потом узнала) обращение Молотова с торжественным объявлением, что началась война. И тут я почувство­вала как сердце у меня сжалось, предчувствие надвинувшейся беды всю меня пронизало и я горько заплакала. Меня стали утешать: «Девочка, не плачь, это ненадолго. Через две недели наши войска их вышибут с нашей земли». Говорили уверенно, я думаю, что в тот момент многие в это ве­рили. Я ответила: «нет, война будет длиться 5 лет». Это было интуитив­ное предсказание ребёнка. Позже я об этом говорила и дома, что война надолго.

Нас, выздоравливающих, стали быстро выписывать. Готовили больницы для госпиталей. За мной приехала бабушка и на неделю раньше повезла меня домой, чему я была очень рада.

До трамвая мы долго шли пешком. А Москва уже преображалась. Окна магазинов и учреждений на первых этажах были завалены мешками с песком. Заметно уменьшилось количество мужчин на улицах. Многие женщины несли на плечах противогазы. Меня это почему-то позабавило, так как ни в какую «газовую атаку» я не верила. В школе нас учили поль­зоваться противогазом, и дома у нас был противогаз, которым мы, дети, играя, пугали собаку. Выражения лиц у прохожих были озабоченные, хму­рые. В некоторых местах уже были расставлены огромные металлические «ежи», которые могли преградить путь танкам.

Дома я узнала, что брат Борис также поступил в артиллерийскую спецшколу, куда уже был зачислен старший брат Алексей, а меня решено было отпра­вить на лето к родственникам во Владимир.

Мы с бабушкой уехали во Владимир примерно в июле. В начале сентября знакомый маме адвокат, привёз меня обратно в Москву. Это бы­ло трудно, т.к. выезд из Москвы был свободный, а въезд – по пропускам. Бабушке удалось вернуться в Москву только через три месяца.

III. ЭВАКУАЦИЯ

Немцы подступали к Москве. Весь западный небосклон непрерывно пылал красно-оранжевым цветом. Непрерывно был слышен гул орудий, днём и ночью. Был приказ всему населению эвакуироваться, особенно это касалось детей: вывозить детей. Мой муж, Юрий Михайлович, вспоминая детство, рассказывал: летом 1941 года он был в пионерском лагере от министерства, где работала его мать. Прави­тельственные учреждения уже готовилось к эвакуации. К пионерскому лагерю подъехали автобусы и всех детей отвезли к поезду, где их встречали родители вместе с сотрудниками. Так быстро и организованно все они были эвакуированы.

Его отец, Михаил Максимович Родионов, как специалист, получил бронь, и был отправлен со своим предприятием в город Молотов. Он очень любил свою семью, жену и сына. Судьба дала им последнюю встречу где-то на полпути в Молотов. Они повидались на железнодорожных путях, при случайной встрече, надеясь на лучшее. Но Михаил Максимович умер ещё до окончания войны от воспаления лёг­ких.

Моей маме эвакуировать своих детей не надо было. Алексей и Бо­рис выехали в город Прокопьевск вместе со своей артиллерийской спецшколой.

В Москве специально ходили по квартирам и проверяли – не остались ли где дети. Я в это время была во Владимире.

Ещё в начале войны многие, уезжая, понимали, что идёт эвакуация населения. А я ещё не знала этого слова «эвакуация». Знакомые по школе девочки прощаясь, говорили мне, что их родители тоже уезжают и надо брать с со­бой тёплую зимнюю одежду и обувь, к зиме не вернутся. Но моя мама, от­правляя меня и бабушку во Владимир к родственникам, не считала наш отъезд «эвакуацией». Просто мы уехали «на лето», месяца на полтора, как будто на дачу. И никаких тёплых вещей с собой не взяли.

Наша квартира стала пустеть. Сразу уехали две еврейские семьи; в одной из них старенькие родители не выдержали условий эвакуации и не вернулись, умерли. Уехала семья Бояринцевых, пожилые люди. Их младшая дочь Нина, окончившая перед войной школу, в эвакуации подала заявление об отправке её на фронт. Она просилась на север во флот, и добилась своего: её отправили в береговые войска, где она и прослужила всю войну.

Ещё одна соседка, Берта Израильевна Арансон, как фармацевт была призвана в армию и прослужила всю войну, занимаясь снабжением медикаментами. Уехали другие соседи, некоторые освобождали комнаты. Остались супруги Шепелёвы. Всю войну прожила в Москве Волоцкая Клавдия Ивановна, ожидая мужа-фронтовика. К счастью, он вернулся жив и здоров. Из нашей семьи остались мама, бабушка и я. Наша домработница Паша попала на трудовой фронт. Пёс Дик был отправлен со знакомым лётчиком на подмосковный аэродром и по­гиб при бомбёжке аэродрома.

Прошла массовая эвакуация населения 16 октября 1941 года. Я её очень хорошо помню. Я вылезла из окна на наш широкий подоконник, и, лёжа пузом на собачь­ем коврике, видела как со стороны Покровских ворот по проезжей части и по Покровскому бульвару шли вереницы людей в сторону Замо­скворечья. Тащили вещи, узлы, чемоданы, везли на всяких приспособ­ленных тележках, колясках, разную поклажу. Прошло очень много наро­ду. Я глазела, мне было любопытно, но никакой тревоги не было. Моё второе интуитивное «предсказание» было: «Москва сдана не будет», хотя многие считали, что будет «по-Кутузову»: сначала Москву сдадут, а по­том немцев выгонят. Я твердила: «Москва сдана не будет.» А мама сказала: «Я уйду с последней тачанкой.» 

IV. ВОЗДУШНЫЕ ТРЕВОГИ

Немцы начали бомбить Москву. Каждый вечер в 11 часов радио объявляло: «Воздушная тревога. Воздушная тревога». Начинает завы­вать сирена и по радио, и снаружи.

Говорили, что немцы нарочно начинают бомбёжки в одиннадцать часов ночи, чтобы помешать людям спать, отдохнуть перед работой.

 Всё небо пронизывали лучи прожекто­ров, которые прочёсывали всё пространство над Москвой в поисках вра­жеских самолётов. Над городом висели аэростаты со спускающимися длинными тросами. Я часто видела как днём за эти тросы их опускали на землю и перетаскивали девушки-бойцы.

Когда объявляли тревогу, начиналась неумолкаемая канонада. Вёл­ся заградительный огонь, утром валялось много металлических обломков, кусков, наверное от снарядов, не знаю. Мы их подбирали. Один из них до сих пор хранится у меня. Тяжёлый с неровными краями, падая с высоты, думаю, мог пробить голову.

Я узнала, что много людей, когда начиналась тревога, прятались в бомбоубежища. Кто жил рядом с метро – в метро. У нас под домом тоже было бомбоубежище. Я там была один раз, а потом больше не ходила. Мы рас­суждали так: если в дом попадёт большая бомба, то не спастись и в бом­боубежище, завалит. Если зажигательная, не страшно, спасёмся, тем бо­лее, что мы спали далёко от окон. Кроме того, окна были плотно зашто­рены тяжёлыми шторами. Позже я узнала, что окраины Москвы на западе пострадали от бомбёжек, а у нас в центре ничего серьёзного не было.

Один раз бомба упала на территорию Покровских казарм, без разруше­ний, другой раз был разрушен дом на площади Горького, это бывшая Хитровка. В конце войны я видела как пленные немцы на том месте восстанавливали дом. Ещё я видела как что-то горит в домах, где был ЦК Партии. Мы тогда вылезли на крышу и смотрели. Но пожар быстро закончился.

Город вообще был замаскирован. Запрятаны известные объекты ложными сооружениями. Например, театр Красной Армии, который сверху был виден как гигантская пятиконечная звезда, был застроен ка­кими-то «избушками» и «сараями», чтобы скрыть лучи звезды.

На всех стёклах всех окон были наклеены полоски бумаги крест-накрест. Считалось, что если бомба упадёт не близко, то воздушная волна от этих полосок разделится и сила её уменьшится, а стекло не будет раз­бито.

Когда начинало темнеть, город погружался во тьму. Все окна были закрыты чёрным или тёмно-синим материалом. Ходили специальные группы из актива жильцов, придирчиво осматривая окна с улицы. Если видна светлая щель – подымались в квартиру и требовали плотнее заве­сить окно. На улицах не горели фонари. Автомашины ездили без вклю­чённых фар, можно было только включать фары с синими лампочками.

Появился анекдот. Перед автомашиной мечется человек. Вылезает шофёр: «Ты мешаешь мне проехать…» – «Потерпи, друг, у тебя синие фары, а мне прописано лечение синей лампой, а я нигде её достать не могу.» Действительно, синие лампы были очень модны, как лечебное средство. Во время войны достать их было трудно.  

Ручные фонарики тоже горели синим светом. Осенью, когда без луны и за облачностью и так темно, идти по городу было очень трудно, шли ощупью. Продавались фосфоресцирующие броши, которые нацеплялись на пальто, плащ. Так никто на тебя не наткнётся. Такой тьмы, как осенью 1941 года, я больше никогда и нигде не видала.

Осталась забытая ныне песня Шостаковича и Светлова «Про фонарик»:

     Над родной Москвою вдоль Москва-реки

     Самолёты вражеские шли,

     И тогда карманные фонарики

     На ночном дежурстве мы зажгли.

     Над родной притихшею столицею

     Он светил на каждом чердаке.

     Пусть сегодня снова загорится он,

     Как бывало, в девичьей руке.

V. ОСАДА

19 октября 1941 года было объявлено, что Москва находится в оса­де. Помню, как я стояла на улице и читала вывешенный лист невзрачной бумаги, где был текст приказа об осаде Москвы. Был установлен комендантский час, примерно, с 23-24-х часов до 5-6-ти часов утра. Нарушители комендант­ского часа будут задержаны и препровождены в комендатуру, если у них не окажется специального пропуска для хождения по Москве ночью. Это, конечно, касалось и тех, кто ехал в ма­шине. Я знаю несколько случаев, что люди, возвращаясь домой, опаз­дывали минут на 10. Их задерживали, и они до утра «торчали» в коменда­туре. И ещё меня поразила та часть вывешенного приказа, где было объявлено, что, если будут обнаружены лица, совершающие кражи, ограбле­ния, бандитские налёты, то они подлежат расстрелу на месте без суда и следствия. Объявление об осаде Москвы было очень важным. В основном, этот приказ был направлен против диверсантов. Была ли поймана какая-нибудь группа диверсантов, был ли расстрелян на улице хоть один грабитель или бандит, не знаю, не слышала. Кражи всё же были, но в основном в магазинах торговыми работниками. Их не расстреливали, а предавали суду обычным способом. О мелкой уличной преступности в Москве особых слухов не было. Преступность-то была. Недаром в юридической  консультации, где моя мама работала, адво­каты не сидели без дел.

Но была и бдительность у населения. В этой консультации работал один адвокат, которого постоянно задерживали прохожие и приводили в милицию. Дело было в том, что он имел наружность старорежимного интеллигента, как ещё говорили: «из бывших». Он носил пенсне, небольшую бородку и усы «а ля Чехов». По мнению обывателей такая внешность могла быть только у диверсанта, что следовало проверить. Коллеги потешались над ним, и под Новый год в стенной газете шутливо посоветовали:

                                               чтоб подозрительным не быть,

                                               бородку надо будет сбрить.

В парадных подъездах из осторожности исчезли списки жильцов дома. Ме­жду прочим, они не восстановились и после войны.

Был один случай с нами. Когда в 1941-ом году наша квартира почти опустела, од­нажды ночью мы услышали грохот у двери чёрного хода. Я и наша соседка Клавдия Ивановна прибежали в кухню, самую глухую часть нашей огромной квартиры. За дверью чёрного хода кто-то был. На наши крики: «Кто там? Что надо?» – не отвечали.  Слышны были два мужских голоса. Они долбили дверь, ковыряли замок. Но эта дверь, ещё старой конструкции, была так массивна, из толстых досок, закреплена здоровым засовом на двух мощных скобах. У гра­бителей ничего не вышло, и они ушли. Мы постояли, послушали их шаги, спускающиеся вниз. Потом открыли дверь и выглянули. Лестница была пуста. Это был ещё старинный чёрный ход. Мы позвонили в дверь напротив, нам не открыли. Тишина, и никого нет. До сих пор слышу этот гро­хот, толчки в дверь и нашу беспомощность. К счастью таких нападений больше не было.

К концу войны осада Москвы была снята. Где-то в середине или в конце войны прошли слухи, что в Москве появилась банда «Чёрная кошка». Рассказывали про неё всякие страшные вещи, но всё равно, кому на­до, ходили вечерами и поздно возвращались. Реально банду не воспринимали.