БОМЖ

«Кто из вас меньше всех, тот будет велик» (Лк. 9, 48).

Заезжий провинциал, в столице с девяностых годов, подошёл к старому храму в центре города.

У высоких дверей стоял плохо одетый человек, просил подаяния. Вид его был необычен. Поза и в этом его печальном состоянии сохраняла неброское достоинство, неожиданные, благородные черты.

Приезжий спросил его о церкви, около которой он находился. На удивление, тот подробнейшим образом рассказал ему о ней и о других окружающих храмах. С такими подробностями, особенностями, что гость столицы от удивления даже растерялся. Потом поинтересовался у стоящего, почему тот так осведомлен. На что просящий, улыбнувшись, назидательно посоветовал:

— Историю Отечества, мой хороший, надо знать, изучать. Ну, а кроме того, постой здесь с моё и ты будешь знать многое.

Помолчали. Неизвестно от чего, но провинциальному человеку не хотелось отходить от знатока. Он долго оглядывался, восхищался на ещё сохранившиеся красоты старого уголка столицы. Хотел расспросить и о других окружающих достопримечательностях, но заметил, что он уже вне внимания просителя. Тот время от времени оборачивался и смотрел на окна дома, стоящего невдалеке. Приезжий осторожно полюбопытствовал у него:

— Что вы там так пристально рассматриваете?

Не сразу, внимательно вглядевшись в вопрошающего, просящий вздохнув тяжело, поделился:

— Это дом мой. Там я родился. Вырос. Там всё… Вся моя жизнь…

— И что же вы не там?.. — растерялся от удивления провинциал-простец.

Чуть усмехнувшись на непосредственную, детскую реакцию приезжего, проситель продолжил:

— Вон те три окна, на третьем этаже. Моя мастерская.
— Мастерская?

— Да, я художник. В Манеже не раз выставлялся. А теперь вот… — приподняв руки, проситель указал взглядом на «бахромы» манжет ветхого пиджака, добавил откровенно.— Теперь я так называемый «бомж», как ныне выражаются. Всеми презираемый…

— Как это могло случиться?

— Очень просто по нынешним временам. Поехал на этюды, порисовать на Север. Приезжаю через два месяца. Подхожу к своей квартире. Дверь не та. Железная. Пытаюсь вставить ключ — не идёт. Звоню. Открывает дверь какой-то не известный мне мужчина южной наружности. Спрашивает: «Тэбэ чего?». Говорю: «Я здесь живу». Он отвечает: «Ты не живошь, я живу». И закрыл дверь. Звоню снова. Не сразу, но открывает. С досадой и презрением говорит мне: «Тэбэ не понятно?». Отвечаю откровенно:

— Честно говоря, не очень. Это моя квартира. Я приехал домой…

Он оборвал меня, посоветовал как бы:
— Иды атсуда.

— Как это? — растерялся я. — Куда?

— Куда хощищь. Только штобы я тэбя больше нэ видил. Понал?

И захлопнул дверь. Сколько я ни звонил, больше он не открывал.

Пошёл я в милицию. Там выслушали, ухмыляясь. Один из них попросил паспорт мой. Я подал. Тот взял и разорвал его. Потом сказал, чтобы ноги моей у них больше не было, иначе…

Тогда я пошёл в домоуправление. Там тоже мне заявили, что меня не знают. Открыли какую-то книгу, журнал и показали, что там моей фамилии нет, а в моей квартире значится некий «оглы». Начальница и помощницы её доброжелательно вроде бы руками разводили, ахали, сочувствовали, но говорили, как с сумасшедшим.

Толкался я и в другие места. Бесполезно. Как заговор какой-то. Заодно все. Стена!..

Ушёл к друзьям. Пожил у одного неделю. У другого, недолго. У них семьи, своих забот хватает. А дальше… (Махнул рукой). Покатилось… Пробовал и так и сяк… Без паспорта, без прописки, жилья, кто я?.. Бэ мэ жэ. Без места жительства. У нас это стало последним, ругательным, уничижительным словом. Совсем не предполагающим сочувствие, участие и помощь попавшему в беду человеку. Друзья, приятели все куда-то отлетели, некогда им стало. Шарахались от меня, как от прокажённого. Тут и познал я истину жизни. Когда беда, тогда никто никому не нужен. Выпал из гнезда — и всё. Валяйся! Никто не поднимет. По тебе будут ходить, не замечая даже, пока совсем не затопчут. Бомж — не человек для всех.

Помолчав, он значительно закончил:

— Бомжем может нынче стать — любой.

Горько усмехнулся, на другой ноте продолжил:

— Но я не скорблю, не унываю. Значит, и через это надо пройти. Вы знаете, в том мире, куда я погрузился, тоже ведь люди. Тоже — целый мир. В нём всё есть! Мы не однородная масса. Есть меж нас и проигравшийся в пух и прах предприниматель. И пропивший всё известный артист. Даже бывший депутат свой имеется. Полный, так сказать, социальный срез.

Вздохнув, проситель обернулся, вновь вгляделся в дорогие сердцу окна. Стряхивая печаль, взбадривая себя, наигранно бодрым тоном повёл новый разворот темы:

— Когда-то мы, как вы, безмятежно существовали, но возникла та или иная непредвиденная ситуация и… всё резко изменилось. Теперь у нас нет ничего, не только вещественного, но и правового, социального. По отношению к нам все законы отменяются. С нами можно делать, что угодно и кому угодно. Унижать, бить до полусмерти, издеваться, сажать без всякого разбора.

Хрипловато издав смешок, проситель милостыни опечалился:

— Двадцать первый век. Апогей человеческой цивилизации! Помните, мы в школе наизусть выучивали «Человек – это звучит гордо!..» — проситель усмехнулся. — К нам это особенно, более чем к вам, относится. Почему? А потому, что у нас, кроме этого горделивого звучания, ничего другого нет. Да и этого-то никто в нас не признаёт.

— Ну, почему… — попытался польстить обездоленному собеседник.

— Вот этого вот не надо, прошу вас, — поморщился в неприятии просящий. — Я же не для этого, не потому с вами заговорил, чтобы вы потешили меня, наговорили кучу приятных слов… Мы же — взрослые люди.

Меня уже ничуть не пугает моё нынешнее положение. Я с ним свыкся. Кроме того, сказано же, что мы ни с чем, голенькими, в этот мир прибыли. Такими же и уйдем отсюда. И меня не страшит, что мы намного ближе вас находимся к выходу отсюда. Нашего брата и сестру чаще утаскивают вперёд ногами, да ещё волоком по грязи. Похорон, должных отпеваний, проводов, застолий нам не устраивают. Просто закапывают, вы знаете, где и как…

С мягкой улыбкой, извиняясь, он решил закончить свой рассказ:

— Вот и всё. Такая вот, по нынешним временам, простая, душещипательная история. Но скоро таких историй будет намного больше, значительно приумножится, когда народ совсем доведут до нищеты. Будут выселять из домов и квартир массово. Когда прочипуют всех людей. Тех, кто воспротивится этому, будут гнать отовсюду. Вот тогда наши ряды значительно возрастут. Особенно мы обретём силу и смысл, когда тысячи верующих будут вброшены в нашу среду. И это будут настоящие, неподдельные исповедники Веры. Они сохранят свои имена, которыми крещены. У них не будет вместо этого сатанинских «номеров», ИНН, полисов, карточек… Не смогут платить за квартиры, покупать еду… Они, как и мы, будут исторгнуты этим погибающим, разлагающимся миром. Они, как и мы, лишены всего. Придут к нам, но добровольно, отторгнутые «за идею», за Веру. Они дадут, вольют в нас смысл бытия. Жизнь! Радость! Вот будет силища!! Будут две страны, два мира, поделённые мечом не только полного развала экономики, но и двух противоположных идеологий. Не надуманных, а вечных — плоти и духа. Двух, я бы сказал, служений. Одно — полной потере, атрофии даже, понятия стыда и совести. Служение похоти плоти, удовольствиям, что сейчас успешно и происходит, внедряется повсюду. Хищническому выживанию во что бы то ни стало. И другому — человеческому сбережению добра и любви, в этом озлобляющемся и погибающем мире. Служение спасению душ своих безсмертных.

Он вытащил из кармана небольшую, но сильно затёртую книгу и при помощи её, заглядывая туда время от времени, начал перемежать свои слова со словами той книги:

— Сказал же Христос, Спаситель мира: «Я меч, пришедший разделить мать с дочерью, отца с сыном…» Меч духовный. «Не можете работать двум господам» Богу и маммоне. Ещё сказал Иисус Христос: «Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирается со Мною, тот расточает» (Мф. 12, 30). И ещё сказано: «В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 15, 16, 18-20).

— Ну, вы прямо проповедник! Как всё знаете, — похвалил слушатель просителя милостыни.

— Я же не у магазина всё-таки стою, хотя там прибыльнее и сытнее, а у церкви, — пояснил тот, закрывая заветную книжицу. Приподнял её и со значением оценил:

— Книга книг! Евангелие! Тут — всё! С нею я ожил и живу благодаря тому, что в ней написано. Родник живой воды! Без неё бы давно погиб и опустился бы.

— Когда же всё это будет? Многие попадут к вам? Про что вы говорили?

— Господь сказал, что сроки и Он не знает, но будет! И они, то малое этим миром гонимое стадо верных Ему, не убоявшихся бед и лишений, пойдут за Ним, — он снова достал драгоценную книжицу, раскрыл на знакомом ему месте и зачитал: «Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего сотворить; но скажу вам, кого убойтеся, того, кто по убиении, может ввергнуть душу вашу в геену огненную; и того убойтеся» (Лк 12.4-5). — Вот, — сказал он, закрывая и бережно возвращая книгу в карман на груди. — Вот, такие пойдут за Господом до конца. Даже через смерть, как он Сам, апостолы Его. «Кто не берет креста своего и вслед Меня не грядет, тот не достоин Меня». А они пойдут! Их будет много, армия! Они — малое стадо Его, пойдут за Ним, до конца. Представляете, какой подъём будет?! Как у первых христиан-мучеников! Больше! Сильнее!.. Вот будет время! Оно уже близко, рядом.

— Да, это многие ощущают, что какие-то события вот-вот нагрянут, — согласился благодарный собеседник.

После поддержки с большим энтузиазмом художник продолжил:

— Вы же видите, как на глазах всё поляризуется. Ускоряется. Скоро всех проштампуют усреднят, опустят и всё… и поехали! В Преисподнюю… Вы чувствуете, что сейчас как раз и настало то время полного дозревания? Одних в мерзости, других в благости. Стремительно убыстряется процесс явного разделения пшеницы и чёрных плевел. Скоро, значит — жатва!

Много бед, скорбей сейчас. Ой, как много, повсюду!.. Подавляющее преобладание чёрных плевел давит, душит немногочисленную пшеницу. И она будет вытеснена, изгнана, эта Божья пшеница, как и мы, станет «бомжом», не будет иметь «определенного места жительства». Потому что нельзя и здесь хорошо устраиваться, наслаждаться, и Там, на Небе, на что-то благое рассчитывать. Поэтому и погонят отовсюду несогласных с дьявольским путём развития мира сего.

— И что же, никакой надежды пожить нормально, по-людски у хорошего человека нет? — огорчённо спросил приезжий.

— Нет, — безжалостно отрезал просящий милостыню. — Потому, что жительство их не здесь, а Там, в Вечном Царстве. Сказал же Христос последователям Своим: «Если мир вас ненавидит, знайте, что он Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы от мира этого были, мир свое любил бы, если же вы не от мира сего, но Я избрал вас, потому и ненавидит вас мир… Если Меня изгнали, то и вас изгонят… Это все творят вам за Имя Мое…» Сказано ещё: «Если не умрет семя, то не даст плода». Так?

— Вроде бы… — неопределённо согласился приезжий, почтительно оглядев собеседника, дивясь и этим его познаниям, не соответствующим нынешнему виду бездомного.
Проситель продолжал:

— Мы настолько обленились, разнежились, деградировали, что только «многими скорбями» и можем надеяться получить благое. Те, которые найдут в себе силы отвергнуть не только блага этого мира, но, по существу, сами средства существования, ради спасения душ своих, только и получат должную награду. Они и смогут, станут Божьей пшеницей. Это будет последний цвет, красота уходящего, исчезающего мира. Они и будут мучениками, — те, которых убьют, сгноят в казематах, и те, которые не вкусят сладости мученического венца, но нахлынут к нам, будучи гонимы за Веру, за Истину Христову. Они-то и станут по-настоящему последователями Его. В них-то и останется, сохранится Церковь. Оправдают они звание «воина Христова», которым священники называют всех нас при крещении, но как правило, мы этого не оправдываем в своей жизни. А тут… Они оправдают это звание, уподобятся Ему в страданиях своих.

— Да, что правда, то правда. Сколько крещёных!.. А церковных из нас мало, — согласился собеседник.

Не отвлекаясь на обширную тему, проситель продолжал своё рассуждение:

— Их отделят указами продажных чинуш, дубинками стражей порядка, как в октябре 93-го, от тех «паинек»-плевел, что примут всё и вся ради нерушимости комфорта существования своего. Выволокут непокорных «князю мира сего» из разверзшегося моря мерзостей и разврата, откуда и выйдет «долгожданный» самый чёрный плевел. Бросят верных на муки, на потеху всем, вытолкнут из их жилищ, под торжествующий визг и свист пирующих при чуме червей. На зрелище, потеху их, и таких, как мы, «ни то ни сё», теплохладных, которых изблюет Господь. Швырнут всем и даже нам под ноги. И они — достойнейшие из достойных будут всеми попираемы.

— Жалко. Как помочь им? — опечалился провинциал.

— Им помочь ничем нельзя, — сурово пояснил художник. — Они отвергнут всякое снисхождение, как их Учитель сочувствие ученика Петра, и пойдут, как агнцы, за Ним, на свою Голгофу. Они, эти изгои развращённого общества, как алмазы, вытолкнутые из нечистот, напоследок ярко просияют светом душ своих безсмертных. Как последний, резкий луч солнца перед закатом…

Эх, выпить бы хоть за них! За этих счастливцев, за грядущие к нам полки их, страстотерпцев, истинных воинов Распятого за нас Христа. За новую, горячую энергию отверженных от мира сего, которая оживит всех нас, отчаявшихся, втоптанных в грязь, униженных, опустошённых.

Скорее бы приходили они и силой своей веры, духа укрепили нас. Дали смысл всем страданиям нашим. За ними и многие из нас пойдут с радостью! Мы так устали от безцельности, безплодности наших страданий, среди примитивного, пустого нашего выживания, не понятно, для чего и зачем. Даже скорби наши, от множества беззаконий по отношению к нам — пусты, так как они не направлены никуда. Иссяк в нас импульс жизни. Нужен толчок. Его дадут они, не подчинившиеся воле дьявола. Своими муками они значительно превзойдут наши страдания. Скорби их будут не «в силу обстоятельств», как у нас, а добровольными. Не для выживания тела, но жизни безсмертного духа. А это намного более трудный, более значительный подвиг…

После небольшой паузы просящий устало, грустно добавил:

— Эх, брат, поглядеть бы хоть на них, грядущих исповедников и страстотерпцев! Снять перед ними шапку. Дождусь ли? Вряд ли… Наша ведь жизнь — не то что ваша, мы находимся в среде большего риска.

Он оглянулся. Поспешно, чуть склонившись, попросил:

— Всё, братец. Теперь прости, пора делом заниматься. О хлебе насущном позаботиться. Сейчас, после панихиды, прихожане выходить будут. Денежку, может, какую дадут. Такая вот у меня нынче работа. Не обезсудьте, простите.

— И вы меня простите, — едва успел вставить приезжий и почтительно отступил в сторону.

«Бомж» развернулся к выходу из храма, со слегка помятой шапкой в руке, смиренно склонил голову. Худая, высокая фигура его не потеряла и тут величия своего и достоинства.

Чем ночь темней,
Тем ярче звёзды,
Чем глубже скорбь,
Тем ближе Бог.
(А. Майков)

МОКРЫЙ ПРОЦЕСС

«Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Прит. 3, 34).

Осень. Серое, низкое небо. Весь день моросит дождь.

У выхода из метро стоит женщина в иноческой одежде. Собирает подаяние в ящичек.

Подхожу, вкладываю деньги в прорезь ящичка, спрашиваю:
— Замерзли?

Просительница через силу улыбается:

— Ничего. Не первый раз. Привыкла.

— Из каких краёв, сестра?

— Из северных. Из В… епархии.
— В монастыре?

— Можно сказать, что да. Мы только ещё образовываемся.
— Сколько вас?

— Пять нас всего. Я — за настоятельницу. Со мной две послушницы да ещё две женщины и всё.

— Как с устройством у вас?

— Трудно. Полдома нам отвели, вот и всё.

— А храм есть? Где службы проводите?

— Храм как бы и есть… Собственно говоря, одна колокольня от него осталась. Мы в подвале её расчистили и служим там.
— Подвижники.

— Да ну… так, стараемся.

— Священник есть?

— Из соседнего села, приписали нам временно. Приходит, служит. И то так… Когда придёт, когда нет. Свой приход у него. Там отслужить надо, там заботы есть. А когда и непогода. Он уж довольно немолодой.

— Своего, монастырского пока нет?

— Да нет. Не скоро наверное дадут. Когда обустроимся хоть немного.

— Слышал от многих. Боятся священники в женские монастыри идти.
— Почему?

— Сильно своевольничают, лютуют там настоятельницы.

Порядком вымокшая новоиспечённая настоятельница уверенно берёт низы своего голоса, с металлом в нём произносит решительно:

— Пусть они не сочиняют. Их тоже надо воспитывать. Хорошо зажать… — она сжимает посиневший кулачок так, что кожа на суставах побелела от напряжения. Продолжает. — Зажать и держать крепко, в ежовых рукавицах.

— Зачем? Вот к вам пришлют священника, да ещё если в возрасте, заслуженного и как? Вы его «зажмёте?»…

— Ещё как! По одной досочке ходить будет.
— Зачем?

Властно сверкая глазами, она победоносно закончила:

— Чтобы знал своё место. Хозяин в доме — один должен быть!

Огорчившись, отошёл я от неё, смятенно рассуждая сам с собой: «Боже мой! Что творится? Сколько неразберихи, зла, смуты, искушений порождает такое всевластие. Наносит невосполнимый вред, урон бедным сестрам, послушницам женских монастырей…».

Глядя на стоящую под дождём монахиню, я огорчался, что даже при таком трудном начале, когда ещё ничего, кроме неустройства и невзгод нет, а у неё уже такой настрой. Только зарождается, образовывается прообраз женского монастыря, а семя властной, занесённой в них тли уже обрелось. Поселилось в головке у ещё простой, трудолюбивой настоятельницы. Ждут своего вызревания, и разлёта.

Представляете, что будет, когда всё у них образуется? Настоятельница эта войдет в полные «права», оставит свои подвиги собирания денег, бытового обустройства… С чувством заработанного права воссядет на воздвигнутый общими трудами трон.

Настоятельница должна быть даже не как мать насельницам, а ближе, как родная, старшая сестра сестричкам-сироткам. Вместе с ними трудиться, молиться как все, как равная, но озабоченная неусыпном попечением о сестрицах своих меньших. Быть примером для подражания им во всём, любить и жалеть не себя, а только их — деточек своих, и главнейшая забота — блюсти и вести их души ко спасению. Только для этого существуют монастыри. Только для такого стоит принимать на себя тяжелейший крест настоятельский.

К примеру. В предреволюционном веке безвестных монахов Серафима, или Амвросия «зажали» бы настоятельницы, «съели», выгнали. И что было бы?.. Не было бы тогда ни Дивеева, ни Шамордина, которыми в основном и прославлено у нас женское монашество. Лишились бы мы тогда целого пласта в Истории нашей духовности, истории Русской Православной церкви.

Напрасно я скорблю и печалюсь о духовном устроении сестёр в женских обителях? Глас вопиющего в пустыне, под унылым дождём?..

НАБАТ

Светлая седмица совпала с буйными многими «выходными» для всех.

С колокольни церкви в центре села зазвонили благовест к утренней службе. Звонарь звонил громко, зазывным набатом.

Из ближнего дачного дома, где накануне который уже день до утра «гудели» на веранде с водкой, песнями и пьяными разговорами, выбежал нетвердой трусцой заспанный мужчина. Подбежал к стоящей у дома иномарке. Открыл дверцу, включил магнитолу с долбильной рок-«музыкой». Отвернул регулятор до предельной мощности. Оставив для большей слышимости дверцу машины открытой, уковылял обратно в дом досыпать.

Так вот бесу надо «ответить» на колокольный благовест, зовущий на радостную пасхальную службу, на встречу с Творцом всего. Такого вот накала сейчас борьба.

У каждого мира, горнего и падшего, свой набат. На предельной ныне силе звука.

Куда, на какой из них пойдёте?

НЕЗВАНЫЕ ПОПУТЧИКИ

Первым летом наступившего тысячелетия автобус с паломниками отправился от церкви одного из больших областных городов центральной России.

Посетив близлежащие святыни, паломники двинулись дальше. Автобус вырулил на южное направление… Конечным местом осмотра и поклонения православных паломников были места, связанные с недавно прославленным Феодосием Кавказским.

Осмотрев достопримечательности города, храмы, приложившись к мощам святого, паломники вернулись в свой комфортабельный автобус. На лобовом стекле крупно выделялись большая икона Спасителя в терновом венце, Крест и надпись «Православные паломники».

Все находились в благодатном настроении. Как только автобус тронулся, все разом, как и до этого в пути, запели тропари, молитвы и акафист святому преподобному Феодосию Кавказскому.

Пели хором, вдохновенно.

Вдали от станиц, в одном из лесистых предгорий, автобус неожиданно остановился.

Поперёк дороги стояли двое явно кавказских субъектов. Другие трое подскочили к автобусу с обочины, застучали сильно в переднюю дверцу. Водитель открыл дверь. Все пятеро ввалились в автобус. Один из них небрежно вынул икону Спасителя, крест и табличку с надписью «Православные паломники». Икону и Крест бросил небрежно на панель перед водителем. Табличку стал разглядывать, усмехаясь. Затем, выдвинувшись в проход салона автобуса, спросил всех с сильным кавказским акцентом:

— Ви, значыт, праваславныи паломныки?..

Зависла тишина. Ему никто не отвечал. Он торжествующе переглянулся с приятелями. Все они заухмылялись. Вопрошавший с вызовом продолжил:

— Ну, и хто у вас тут праваславный?..

Опять напряжённая тишина была ему ответом.

Он обернулся к дружкам, объявил им:

— Здэс нэт ны паломнык, ны праваславных.

Все они вместе открыто, презрительно и нагло заржали.

Тот, что вопрошал, бросил табличку на пол, сплюнул на неё. После этого потерял интерес к испуганно сидящим в автобусе. Шагнул к водителю, дал команду, куда ехать.

Автобус тронулся. Ехали довольно долго.

Незваные попутчики вели себя, как ни странно, по-мирному. Для них просто как бы не существовало в автобусе никого, кроме них и водителя. Согнав с передних кресел пассажиров, трое развалились на сидениях и подрёмывали.

У какого-то места незваные гости дали команду, и автобус остановился. Они поднялись с кресел. Напоследок, унизительно погоготав и посвистывая, вывалились из автобуса. Прихватили Икону и Крест. Всё это они забросили далеко в траву. Дали знак водителю. Автобус, закрыв дверцы, тронулся.

Вся дикая компания долго свистела и улюлюкала вслед удаляющемуся автобусу, с не так давно радостными, вдохновенными, а теперь вобравшими головы в плечи пассажирами. В гробовом молчании, испуганно пряча глаза друг от друга, они будто разом вымерли на месте. Песен и молитвословий уже не было слышно, ничего живого, вдохновляющего.

Автобус долго, тяжело, по грунтовой дороге выбирался обратно на трассу. Ехали уже без Иконы, Креста и надписи на ветровом стекле о том, кто здесь едет. Это было справедливо, потому что в креслах продолжали путь уже другие люди, не православные паломники, а просто — пугливые, пекущиеся только о себе попутчики.

«Восстанет народ на народ и царство на царство; и будут землетрясения по местам, и будут глады и смятения. Это начало болезней. Но вы смотрите за собою, ибо вас будут предавать в судилища и бить в синагогах, и перед правителями и царями поставят вас за Меня, для свидетельства перед ними. И во всех народах прежде должно быть проповедано Евангелие. Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперёд, что вам говорить, не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Снятый. Предаст же брат брата на смерть, и восстанут дети на родителей… Будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мк. 13,8-13).