Умер близкий мне человек. Чтобы быть близкими, по большому счёту, достаточно просто принадлежать к одному поколению. Но он приходил в наш храм, последние два года особенно часто. Тогда он уже болел, только причину его болезни толком понять никто не мог. Он увлекался историей, в том числе историей христианства. Много читал и очень любил стихи. Мне казалось, дай ему волю, он будет читать наизусть часами.

Приходил на службы, но долго не стоял. Брал штук двадцать самых больших свечей и шёл расставлять на все подсвечники.

Я мало что о нём знал. Лишь потом мне рассказали, кем он был и как жил. Причём очень поверхностно, хотя и этих отрывочных фактов достаточно, чтобы представить, что это была за личность.

На сороковой день мы с его женой, не люблю слово «вдова», сидели у нас в трапезной. Она решила поехать в Покровский монастырь к Матроне Московской и пришла за благословением.

– В нём совсем не было страха. В любой ситуации сохранял самообладание и всегда был готов дать отпор. Вырос он в деревне. В их местах ещё сохранялись обычаи на праздники сходиться стенка на стенку. По условию, проигравшие досыта угощают победителей.

Однажды мужики из их села, испугавшись многочисленности противника, бежали с условного места. А он не побежал. Встали с другом вдвоём, спина к спине. Тех пятьдесят, а этих двое. Решили: лучше смерть, чем позор. И те из уважения весь вечер за свой счёт угощали обоих друзей. Такой он был.

Сыновей любил до самозабвения. Но в то же время учил: «Если мой сын геройски ляжет в бою, я, конечно, заплачу, но всю оставшуюся жизнь буду им гордиться. Если мой сын станет трусом, мне будет горько и стыдно, и тоже на всю оставшуюся жизнь».
В нём было много мальчишеского, мушкетёрского. Отслужив в армии, в начале девяностых молодым десантником вернулся уже в другую страну. И он её не узнал. Стал искать себя в новом мире, а нашёл среди братков.

– Знаю, – продолжает Маша, – он отсидел один срок на зоне. В это время много читал, там же научился понимать поэзию. Кстати, сел за другого человека, взяв на себя его вину. В его дела я никогда не лезла, и чем он на самом деле занимался, не интересовалась. Он был много старше меня и часто относился ко мне как к ребёнку. Если я его о чём-нибудь спрашивала, нередко отшучивался, превращая ответ на мой вопрос в забавную шутку.

Лет десять назад мой Гена с приятелем ехали по незнакомой местности и потерялись. Места глухие, ни хутора тебе, ни деревни. Хоть бы какой-нибудь человек навстречу или машина. Долго они так плутали и неожиданно оказались прямо перед монастырскими воротами. Остановились и пошли спросить дорогу. По царящей вокруг разрухе было понятно, что монастырь ещё только начинал восстанавливаться.

Входят они на территорию, по дорожке им навстречу идёт человек неопределённого возраста с редкой бородой и длинными волосами. Идёт и толкает перед собою тележку.

Поздоровались, и Гена спросил у него дорогу. Тот объяснил и предлагает:
– Вы есть хотите? У нас сейчас как раз время обеда. Смотрите, здесь километров на пятьдесят по всей округе ни одной кафешки не найдёте.

Отказываться не стали, вместе с несколькими монахами и трудниками поели нехитрой монастырской еды. На удивление, очень вкусной. Ближе познакомились с человеком, встретившим их в монастыре. Оказалось, что его имя отец Николай и он бывший офицер спецназа ГРУ. Воевал в горячих точках, потом в банке работал. А в монастыре оказался, потому что всю жизнь искал истину.

О себе рассказал, потом и говорит ребятам:
– Вы, я вижу, тоже не учителями начальных классов работаете.

Те переглянулись:
– Ну, да, не учителями, конечно…
Так познакомились и при оказии стали наведываться в тот уединённый монастырь.

А спустя какое-то время отец Николай свозил друзей к своему духовному отцу в Белоруссию. Его батюшка подвизался там в каком-то скиту, устроенном на берегу озера.

Генка потом мне рассказал:
– Ты фильм «Остров» видел? Вот этот старчик съёмочную бригаду фильма консультировал.

Там, у старца, Гена впервые исповедался, закончила Маша свой рассказ.

С той поры он и у нас в храме стал чаще бывать. Но на службах не стоял, свечи поставит и уйдёт, наверное, людей стеснялся. А когда заболел, стал приходить чаще.

Как-то вижу его, высокого, болезненно исхудавшего, пиджак на нём висит, точно на вешалке. Шагает по дорожке к храму, счастливо улыбается и обеими руками держит перед собою что-то, завёрнутое в полотенце.

– Донёс, батюшка! Ты бы знал, как она мне руки жжёт.

Разворачивает полотенце, в нём образ святителя Николая в жёлтом металлическом окладе.

– Эту икону ещё в тридцатые годы одному моему родственнику священник подарил. Большевики у верующих храм отобрали и решили его взорвать, потому народ и разбирал святыни по домам. Представляешь, за свою историю икона дважды побывала в горящем доме. Здания сгорали полностью, а икона невредима. Тётка в Москве умерла и всё имущество отписала мне в наследство. Она верующей была – может, потому и отписала, что никто этой иконой, кроме меня, не интересовался. Я поехал, посмотрел. И думаю: зачем мне эта квартира? Наверняка кто-то из внуков на неё уже глаз положил. Будут потом меня московские родственники ненавидеть да в спину плевать. Пускай она им достаётся. Но икону я заберу себе. А лучше всего верну её в церковь. Была же когда-то она в храме, пусть в храм и возвращается.

Завернул икону в полотенце и домой поехал. Еду, и вдруг у меня где-то в голове раздаётся незнакомый прежде голос: «Ты что, сдурел? Знаешь, сколько она стоит? А ты в храм её хочешь отдать. Бегом в комиссионку, и нечего тут играть в благородство». Представляешь, я от московской квартиры отказался, а тут такое вот гадкое, подленькое крысятничество. Но мне хватило сил задавить в себе этот голос, и вот я здесь. Пока не передумал, возьми, пусть образ будет в храме.

Неделю спустя Геннадий пришёл на литургию. На исповеди каялся искренне, себя не выгораживал и не щадил. Причастился. Я хотел его соборовать, но Гена, извинившись, отказался. У него больше не было сил.

Его друзья нашли меня в трапезной и сразу огорошили вестью:
– Гена умер. Мы, как могли, пытались его спасти. Не вышло. Оказалось, изначально у него был перелом ноги. Всего-навсего перелом! Множество врачей смотрели снимки и ничего не обнаружили. Представляете? Как такое может быть? А человек совсем обессилел, это и спровоцировало тяжёлую болезнь.

Мы находили лучших специалистов, платили деньги. Наконец, уже в бессознательном состоянии, привезли его в московскую клинику. Вышел рядовой врач, не светило какое-нибудь, глянул на Генку и говорит: «Я его не приму. Срочно везите в инфекционное отделение. Вы что, не видите? У него же менингит».

Я его на руках нёс. Вы ведь его помните – здоровяк, под два метра ростом, а высох и стал лёгким как ребёнок. Знаете, я не пойму, он одно время как-то странно себя вёл. Мы договаривались с медиками, что те проверят Гену от и до. Назначали встречу, а он не ехал. Обманывал, говорил, будто ездил, а на самом деле оставался дома. Такое впечатление, будто не хотел лечиться.

Когда в больнице у него проверили иммунитет, он оказался нулевым. Врач удивился: непонятно, как он всё это время жил? Мы за лекарства платили немыслимые деньги. Гена пришёл в себя и даже попросил есть. Но, увы…

Пока мы договаривались о времени завтрашнего отпевания, раздался звонок, и я услышал, что тело сегодня привезут из столицы и на ночь оставят в морге.

– Знаете, не надо в морг. На ночь поставим его к нам в летний храм. Там холодно. Пусть эту ночь он проведёт в церкви.

Вечером я получил сообщение: рано утром меня срочно вызывают в митрополию. Нужно ехать, но как быть с отпеванием? Не проводить в последний путь человека, уже находящегося в церкви? Разве такое возможно?

Набираю номер Машиного телефона:
– Маша, у меня форс-мажорные обстоятельства. Предлагаю отпевать сегодня поздно вечером.
– Батюшка, как скажете. Проблема только в Гениной сестре. Она сейчас летит в самолёте из Якутска и очень хочет присутствовать в церкви на отпевании. Если можно, давайте начнём в полночь.

Я никак не ожидал, что весть о ночном отпевании распространится так быстро и о нём узнает так много людей. То и дело к храму подъезжали всё новые и новые автомобили. Из них выходили молодые, крепкие, коротко стриженные парни и направлялись в летний храм.

Ночные службы всегда особенные и отличаются от тех, что мы служим днём или даже вечером. Ночью земля погружается в состояние покоя. Тишина наполняет собою всё вокруг, проникая в каждую щёлочку и каждый уголок.

Любой звук, даже тот, что совсем не обращает на себя внимания днём, ночью как будто вырастает и живёт отдельной, самостоятельной жизнью. Он становится весом, на него обращаешь внимание. Тем более если рождается под сводом храма, способного вместить в себя девятиэтажный дом.

Служил я нарочито медленно, хотел, чтобы сестра из Якутии всё-таки успела. В храме по стенам горели несколько лампадок. Для такого пространства этого мало, но для отпевания большего и не требуется. Свет от горящих свечей не спасал положения, зато высвечивал лица. Я видел тех, кто стоял в храме, видел их глаза.

Перед прочтением разрешительной молитвы двери открылись и в храм порывисто вошла женщина в чёрной одежде, высокая, худощавая, средних лет. Остановившись у гроба, она не отрываясь смотрела на усопшего. К ней подошла Маша, обе женщины обнялись и заплакали. Я догадался: это сестра. Хорошо, что она успела.

Потом говорил проповедь. Рассказывал, как мы познакомились с Геной, как он пришёл в храм, как всю жизнь искал истину. В такое смутное время трудно отыскать смысл жизни.

Говорил о простых человеческих чувствах, о дружбе, о настоящей любви. И, конечно же, о его иконе святителя Николая.

– Приходите, теперь этот образ будет лежать у нас в храме на аналое. Знайте, это дар человека, сумевшего прийти к покаянию.

Я говорил долго, несмотря на позднее время, меня никто не подгонял и не показывал пальцем на часы. Люди стояли, словно очарованные. А когда я, поблагодарив за совместную молитву, принялся собирать книги, они стали возвращаться в реальность. Как мне показалось, с сожалением.

Мы с Машей сидим за столом нашей трапезной.

– Батюшка, я раньше так боялась покойников. И Гену тоже. Тосковала по мужу и одновременно со страхом прислушивалась в квартире к каждому шороху. И вот буквально перед сороковым днём собрала детей в школу, отправила. Смотрю на часы – восемь утра. У меня выходной день, думаю, можно ещё немного поспать.

Ложусь и вижу во сне Гену. Так явственно-явственно. Он стоит в большой, длинной очереди. Мужчины, женщины, все одеты в одинаковую одежду светло-коричневого цвета. Я увидела его и кричу: «Гена, что ты здесь делаешь? Родной мой, пойдём домой!» Он смотрит на меня и виновато разводит руками: мол, никак не могу. Потом поворачивается к какой-то женщине, и та согласно кивает. Гена подходит ко мне, и мы быстро уходим. Он улыбается. Ему очень хорошо. «Посмотри, я совершенно здоров! У меня ничего не болит. И я счастлив, что ты снова рядом».

Мы подходим к нашему дому, я открываю дверь, а он остановился и дальше не идёт. «Пойдём», – говорю. Он отрицательно машет головой: «Время истекло. Мне дали только четыре часа». Потом подошёл ко мне, обнял крепко-крепко, он всегда меня так обнимал: «Глупая. Не надо бояться тех, кто тебя любит».

Я проснулась с ощущением, будто его руки всё ещё продолжают меня обнимать. Посмотрела на часы, почти двенадцать. Батюшка, я перестала бояться покойников. Нам только кажется, будто мы умираем. Это неправда, там нет мёртвых, там все живы.

Священник
Александр ДЬЯЧЕНКО