УАЙЛЬД И ДОСТОЕВСКИЙ

Борис Ихлов

Некий Дмитрий Николаев (некая «команда ЭиМ») пишет, что основная идея романа Достоевского «Преступление и наказание» – якобы «нравственное страдание преступника, мучимого не столько страхом наказания, сколько самим фактом своего преступления».

Николаев утверждает, что многие (включая Ницше) развивали теорию Раскольникова, сочтя самого Раскольникова просто слабаком. Мол, мыслил он правильно, но сам, психологически, для своих мыслей оказался недоразвитым, психически неустойчивым. Далее Николаев описывает отношение к роману Оскара Уайльда.

«Среди тех, - пишет Николаев, - кто откликнулся на идейную полемику с Достоевским был и великий английский писатель Оскар Уайльд. Он неоднократно подчёркивал то, что видно и безо всяких подчёркиваний: его новелла «Преступление лорда Артура» - антитеза пафосу и идеологии Достоевского. Нечто прямо противоположное и по ходу, и по смыслу.

Оскар Уайльд назвал Достоевского среди источников непосредственного влияния на его творчество. В статье «О нескольких романах» (1887) Уайльд выделил роман «Преступление и наказание» и отметил способность Достоевского «распознавать глубочайшие психологические тайны». Позже духовный кризис привёл Уайльда к резкому противопоставлению личности и общества и остро поставил проблему, выдвинутую ещё Достоевским, — «свободы воли» и её нравственных пределов. В "Преступление лорда Артура Сэвила" гений спорит с гением, так что полемика их (не грубая, площадная, а глубинно-эстетическая и ментальная) заслуживают пристального внимания. «Преступление без наказания» - так можно было бы назвать творение Уайльда, и так он хотел сперва назвать новеллу… Преступление лорда…» впервые опубликовано в The Court and Society Review в конце 1887 г. (роман Достоевского опубликован в 1866-м, Б. И.). Это как раз время бурных обсуждения Достоевского в Европе, и Уайлд говорит со всей силой своей художественной гениальности: «нет, ребята, всё не так».»

На самом деле роман Уйальда, несмотря на все ассоциативные ссылки, не имеет никакого отношения ни к свободе воли, ни к роману Достоевского.

В романе Уайльда хиромант предсказывает лорду Артуру Сэвилу, что он убьет человека. Лорд хочет жениться, но дело - важнее. Вопросы морали не волнуют лорда – ибо закон хиромантии, античная предрешенность судьбы героев. Причем он совершает несколько попыток, т.к. узнает, что его жертвы погибали не от его руки. В отчаянии лорд убивает самого хироманта.

О том, что Николаев абсолютно не понял, о чем оба романа, и Уайльда, и Достоевского, говорит его следующее утверждение: «Преступление лорда Артура не продиктовано нуждой, бедствиями, и не содержит в себе элементов внутреннего раскаяния… Когда он понимает, что успешно замёл следы, то ликует и полностью счастлив. Это и есть ожидавшееся Раскольниковым ощущение себя сверхчеловеком, который доказал, что «не тварь дрожащая, а право имеет. То, что не получил в итоге преступления Раскольников (которого толкает на разбой страшная нищета) – получил лорд Артур, для которого неоднократные попытки убийства носят развлекательный характер. Уайльд заостряет до неестественности внимание именно на этом – чтобы в полной мере поставить себя в обратную к Достоевскому позицию».

Такой трактовке посмеялись бы даже студенты филологических факультетов.

Далее Николаев, неверно связав два романа противопоставлением, приступает к объяснению этого липового противопоставления. По ходу выясняется, что он не разбирается и в вопросах религии.

«Достоевский опирается на русское мироощущение, Уайлд – на английское… оба так ясно и выражают суть восточно-христианского и прагматично-пуританского ответвлений европейской цивилизации… исторически и ментально понятие о происхождении Закона у православных и у западников не только разное, но и противоположное. Для православных закон вытекает из морали, которая важнее и выше него. Для православных закон – лишь минимум нравственности, для совсем уж отсталых людей, которые полноту вместить не силах, и довольствуются, как в школе для умственно-отсталых, «адаптированным изложением».

В английской традиции всё наоборот: нравственность порождаема законностью и суть есть «минимум закона» для той же (недоразвитой) публики. Если они настолько тупы, чтобы выучить кодексы, то пусть имеют хотя бы смутное представление о наказаниях, и смутный страх перед ними (а то совсем распояшутся).

Закон в Православии вторичен, он – костыль нравственности, или протез взамен морали, если та ампутирована. В страхе перед наказанием, с точки зрения русского восприятия, нуждаются только умственно-недоразвитые и духовно отсталые люди. Если же человек умён и духовно развит, если он не психический калека – то ему не нужен страх наказания, чтобы не творить зла. Он и по доброй воле – ко злу не склонен...

Для английской ментальности первичен закон, как страх и палка. Нравственность существует в этой картине мира только как костыль для закона, придаток, вторичное и подсобное средство. Причём внутренняя нравственность (строго в согласии с теорией Р. Раскольникова, черпавшего вдохновение на Западе) – удел умственно недоразвитых и духовно-тёмных людей, полуживотных.

Происхождение нравственности для англосаксов – это плохая, смутная память о параграфах закона. Образованный человек точно помнит и сам параграф, и объём наказания. Но тёмный человек с плохим образованием – деталей не помнит, он помнит только, что «вроде бы» за это «припекут». А как, как и зачем – забыл. Таким образом, из смутного знания о законах, из путаницы параграфов в голове недоразвитого и необразованного человека – формируется то, что именуем «нравственностью» или «моралью».»

На самом деле нужно подчеркнуть для начала, что мораль и нравственность у разных общественных классов – разная, не понимают этого только умственно отсталые. Во-вторых, мораль и нравственность у низов не статична, не дана навечно в скрижалях – она возникает, рождается в тяжелом труде, в освободительных войнах, восстаниях и революциях, в трудовых победах.

И нет никакого различия в плане морали и нравственности между православием и католицизмом, обе религии призваны устрашать, следовать принятому верхами закону, не возмущаться угнетению, не протестовать.

И нет никакого особенного русского характера, который якобы «не склонен ко злу», русские точно так же, как и европейцы, следуют формуле «человек человеку волк».

Николаев уверяет, что европейский человек пронизан капитализмом, он с детства погружен в конкурентную среду, которая в России якобы отсутствует. Депутат ГД Делягин тоже утверждает, что у русских, в отличие от китайцев, испанцев, австрийцев и пр. – якобы есть особое чувство справедливости.

Николаев не придумал ничего лучше, как в подкрепление своей позиции ухватиться за авторитет Льва Толстого: «Англичане - самая удивительная нация в мире, разве исключая зулусов. В них искренно только уважение к мускульной силе. Если бы у меня было время, я написал бы небольшую книгу об их манерах. И потом эта страсть их ко всякого рода боям, экзекуциям. Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца» (Мисс Гапгут в гостях у Л. Н. Толстого. - Исторический вестник, 1892, №1).

Ничего глупее этой точки зрения не придумать, разве что только восприятие Толстым текстов Шекспира.

Николаев последователен в своей безграмотности, он не знает теорию прибавочной стоимости Маркса, потому пишет следующее: «Вся «мораль» капитализма к этому и сводится: мы кланяемся капиталистам, потому что НЕ ЗНАЕМ, откуда взялись их миллионы и миллиарды. Если бы происхождение крупной собственности стало бы известным – её владелец отправился бы в тюрьму. Причём безо всякой «революционной законности» - для таких, как лорд Артур вполне хватает и обычных буржуазных кодексов! Весь фокус в том, что крупный собственник умеет СКРЫТЬ происхождение своих капиталов, притом что в общем и целом всякому понятно – откуда они взялись».

И еще кое в чем последователен Николаев: «Но (основа буржуазного права) – «никто не считается виновным, пока его вина не будет доказана в порядке, предусмотренном законом, и установлена вступившим в законную силу приговором суда». Иначе говоря, англосаксы уравняли невинность и неподсудность. Кто не под судом (а, например, над ним или убежал от него) – тот имеет презумпцию невиновности. Достаточно разобраться с судом – чтобы твоё преступление испарилось, как у лорда Артура, после чего лорд Артур нарисован в состоянии блаженства и безоблачного счастья».

То есть: если нет вещественных доказательств, это еще не значит, что человека нельзя расстрелять! Николаев, подобно сталинистам, презирает «буржуазную» (или католическо-англо-саксонскую) презумпцию невиновности!

«У Достоевского, в силу православного основания, - ничтоже сумняшея пишет Николаев, - преступление САМО В СЕБЕ несёт наказание. Это великая идея, уже не первое столетие окрыляющая умы людей во всём мире. У Оскара Уайльда, если не пришло извне наказания – то нет и преступления. По сути, то же ницшеанство, но выраженное несравненно изящнее и ярче, чем в грубой и топорной философии Ницше».

В конце следует нелепейший фрагмент: «Разница в базовых основах мировосприятия порождает в итоге и разные миры, потому что приоритеты у ветвей цивилизации разные. Православная традиция разрешается социализмом именно и только потому, что в православии умственное и нравственное развитие личности неразделимы… Но для Запада веками выковывалось именно «рациональное» (как они считают) разделение интеллекта и нравственного уклада личности. В итоге многое базовое для православного – оказалось записано в «предрассудки». Это разрешается в классическом капитализме так же органично, как базовые идеи «обожения» человека в социализме».

Никакого обожествления человека в социалистических учениях нет в помине. Никакого навязывания рацио человеческой нравственности в мировой литературе нет, оно есть разве что у Ницше, Розенберга, Хаусхофера и всех поклонников различных «научных» версий расизма.

Единственным общим двух романов является разве что, нарциссический тип характера главных героев, но не это главное в романах.

Уайльд восстает против принятой в обществе схемы, обусловливающей схематичность мышления – в этот период истории Великобритании в обществе широко распространились различные нелепые верования, мистицизм, спиритизм, хиромантия.

Но на этом восстание против социальной догматики не заканчивается. Роман, как на ладошке, показывает мораль Британии: выйти замуж за человека, который в будущем станет киллером - недопустимо, но выйти замуж сразу за убийцу – морально.

Лорд Артур как человек глубоко порядочный, уж если ему нагадали, обязательно должен кого-то укокошить, и только после этого с чистой совестью и чувством выполненного долга жениться.

Ни о какой совести лорда, ни о каких душевных муках лорда в романе и речи нет. Хотя в другом романе чувствительный Дориан Грей прячет совесть в портрет.

Понимаете, античные герои - сплошь подчинены фатуму, что мойры сказали - так и будет. То же у египтян, индусов, иудеев и пр. Как бы герой ни сопротивлялся (и у Эсхила, и у Софокла, и у Еврипида), судьба всё равно так вывернет, что сын совершит соитие с матерью, кто-нибудь его обязательно пристукнет и т.д. В общем, умрешь ты, дивчина, в день свадьбы своей.  Весь этот фатализм - отражение рабовладельческих отношений, подчиняющих человека. То же перекочевывает в средневековье, его чуть колеблет Возрождение, но при оголтелом современном капитализме многие сумасшедшие убеждены в запрограммированности вселенной. Уайльд издевается над такой постановкой вопроса: герой не сопротивляется, а сам пытается следовать мойре! Блин, плохо получается... Но заметьте: Уайльд издевается над глупыми верованиями более полутора веков назад. Оцените уровень его интеллекта, если сегодня масса кретинов верует в сглаз, порчу, в информационное поле Вселенной, в структурированную воду, в инопланетян, в торсионные поля, в путешествия во времени, в химтрейлы, в сионистский заговор, в лунный заговор, в детей индиго и пр.

Роман Достоевского тоже не имеет никакого отношения к различию морали в православной и католической вере – хотя бы потому, что в религии вообще нет никакой морали, любая религия аморальна.

Говоря о христианстве, а Достоевский, памятуя о своей каторжной жизни, использует эзопов язык. Под бантиком осуждения католицизма он осуждает православие, это же очевидно.

Но как можно было пропустить откровенный посыл Достоевского: чем таким особенным обладают цари, чтобы иметь право посылать миллионы на смерть? Раскольников просто выясняет, является ли он тварью кишащей или подобен царям. И все его душевные муки призваны подчеркнуть аморальность царей, которые имеют право убивать.

Подробнее см. Б. Ихлов, «Достоевский и сталинизм» https://www.proza.ru/2016/06/23/1440