В аэропорту имени Дж. Кеннеди я жадно разглядывала пассажиров-американцев. (Ведь я летела в самолете 12 часов, пересекла несколько стран и целый океан!) Но чем больше вглядывалась, тем больше ощущала смутное недовольство. Разочарование, что ли? Да они, кажется, не так уж сильно отличаются от нас.

Вот, например, сидит таможенник. Невысокий, плотный, с пшеничной шевелюрой. Ну чем не кузен такого же крепыша с блондинистым чубом, который проверял мой багаж в Шереметьево? Я напряглась в ожидании неприятной процедуры. Собственно, сама процедура возражений не вызывала: тот, в Москве, задавал необходимые вопросы, я честно отвечала. Неприятным был тон – холодный, подозрительный, на границе безразличия и неприязни.

– Простите, мэм, вы о чем-то задумались? – услышала я голос его американского коллеги.

На меня смотрели такие же светлые глаза, но – улыбчивые. Он улыбался все время, пока выполнял те же обязанности, что и его московский «кузен». Но одновременно, ни на минуту не прерывая работы, вел со мной веселый диалог.

– Вы впервые в Америке? Очень хорошо. Надеюсь, вам понравится. А куда вы теперь? В Чикаго? Тогда вам нужен местный терминал, сейчас я попрошу кого-нибудь помочь, – он нажал на кнопку. – Вам повезло: в Чикаго сейчас отличная погода, я вчера только говорил по телефону с другом. Впрочем, про Чикаго говорят, что если вам не нравится погода, подождите немного. Она действительно часто меняется. Счастливого вам пути, мэм!

Я стояла за стойкой в ожидании помощника и пыталась понять, откуда это неожиданное расположение. Потому что я впервые в Америке? Потому что я из России? (Шел 1991-й, год острейшего интереса к перестройке, к Горбачеву.) Между тем мое место у стойки заняли новые пассажиры. Пара американцев-новобрачных только что вернулась из свадебного путешествия по Европе. Таможенник работал так же быстро. И лицо его сияло той же улыбкой.

– А в Париже вы были? О, это моя мечта. Нам с женой так хотелось туда поехать, но пока не удалось. Что вы успели посмотреть? Ах, как интересно! А теперь в Лос-Анджелес, домой? Нет? Вы туда тоже впервые? Я, правда, не знаю, какая там сегодня погода, но это неважно. Там практически круглый год светит солнце. Приятно вам завершить ваш медовый месяц!

И я поняла, что это не личное отношение, а деловой стиль общения. Кроме общего доброжелательства он предполагает и как бы некоторую долю личного участия.

Улыбка

Этот стиль – приветливый стиль дружелюбия – я потом наблюдала чуть ли не на каждом шагу. У работников сервиса и торговли, у коллег по работе, у малознакомых людей и вообще у незнакомых пешеходов на улице. Американская улыбка меня покоряла, создавала радостную атмосферу, поднимала настроение. Своим восхищением я поделилась с коллегой из Франции, преподавателем социологии Андре Мишель.

– Как это все-таки приятно, если тебе улыбаются, правда?

Она помолчала, потом спросила:

– А что значит, «тебе всегда улыбаются»?

– Это значит, что тебе рады, – недоуменно ответила я.

– А так бывает, что тебе все и всегда рады? – прищурилась она. Я ее поняла.

– Ты хочешь сказать, что это не всегда искренне? Пусть так, но это все равно приятней, чем хмурые лица или грубость.

– Зачем ты берешь крайности? И то и другое плохо – и лицемерная приветливость, и искреннее хамство.

– А что хорошо?

– Адекватность, – коротко ответила француженка. – Я предпочитаю знать точно, как человек ко мне относится. Если с симпатией – я буду рада. Тогда пусть улыбается. Или целуется, знаешь, как это у них принято, – едва касаясь губами. Но если особой симпатии я не вызываю, а тем более если не нравлюсь – я же живой человек, кого-то люблю, кого-то нет, и ко мне так же по-разному относятся, – тогда я предпочитаю об этом знать. А не наблюдать в этом случае ту же распрекрасную улыбку.

– И что, все французы такие максималисты? – съехидничала я.

– Ладно-ладно, встретимся через полгода – поговорим, – пообещала она.

Значительно раньше, чем обещала Андре, я убедилась, что в чем-то коллега была права. Как часто эта покоряющая американская улыбка вводила меня в заблуждение! Как скоро я поняла, что она по большей части не означает ничего. Но очень легко при этом сбивает с толку. И когда узнаешь, что сослуживица, расточавшая тебе лучезарное дружелюбие, только что донесла на тебя начальству, испытываешь шок. Ну пусть донесла, если сочла нужным, но улыбаться-то было зачем?

Да, я узнала цену американской улыбки, я перестала ей доверять. Я усвоила, что улыбчивость – это всего лишь политес, вежливость. Мне стало легче: теперь я лучше понимала истинное отношение ко мне людей. И все-таки… все-таки я продолжаю ценить эту форму американцев – улыбчивую и приветливую. Просто не надо воспринимать улыбку как выражение их чувств. Но как манера поведения – в транспорте, магазине, на улице – она очень приятна.

Хотя, конечно, с друзьями, коллегами, знакомыми я предпочла бы большую «адекватность». И чтобы они мне улыбались с выражением сердечной симпатии только тогда, когда они ее, эту симпатию, действительно испытывают.

Юмор

На научной конференции в колледже Трайтон, штат Иллинойс, во время серьезнейшего обсуждения одной сугубо научной проблемы молодой преподаватель вышел на сцену с электробритвой в руке. Включив ее, он, не торопясь, побрил одну щеку и сказал: «Посмотрите на меня слева, вы видите: я чисто выбрит. Теперь посмотрите справа: я не брит. Так и эта проблема. Все зависит от того, как вы на нее смотрите».

Однако американский юмор довольно сильно отличается от русского и вообще от европейского. Это можно заметить даже по тем программам, которые покупают у американцев российские телеканалы. В подавляющем большинстве шутки ведущих не вызывают улыбок у наших зрителей, кроме, может быть, детей. Они кажутся нам примитивными и грубыми. С большим удивлением, например, увидела я шоу «Чудаки», которое и в Америке-то уже сошло с телеэкранов. Человека сбрасывают в канализационный сток, его рвет прямо в камеру; рвотные массы показывают крупным планом… Можно, конечно, решить, что это рассчитано на определенную аудиторию, которой такой физиологический (вернее сказать, фекальный) юмор нравится. Но я много раз убеждалась, как сильно отличаются вкусы русских и американцев, даже людей одного социального уровня.

Вот выдержка из статьи в студенческой многотиражке. Она сделана в форме юмористического диалога неких абстрактных Его и Ее. Неважно, о чем статья. Важнее ее лексика.

Она: «Я просто описалась, когда услышала то, что ты утверждаешь».

Он: «А я три раза пукнул на эти твои слова».

В кафетерии, в библиотеке, в университетских коридорах я видела, как читали статью студенты: улыбались, посмеивались. Никого она не коробила.

А вот поздравление с днем рождения, которое я сняла со стены профессорской. Написано оно к сорокалетию преподавательницы Синди Строубер. Состоит из двух плакатиков – на каждом по портрету Синди, отретушированному под… Смерть. Кости вместо рук, проваленные нос, рот и глаза. На одном написано: «С днем рождения, Синди. Не забывай, что я жду тебя за углом». На другом: «Торопитесь поздравить Синди, пока я не добралась до нее».

Сама Синди, моложавая, спортивная, стриженная почти наголо, была явно довольна. Я спросила:

– Вам не кажется немного обидным такое поздравление?

Она ответила:

– Нет, ведь это же очень остроумно.

Теперь возьмем социальный уровень пониже. На задах одного супермаркета двое продавцов обменивались приветствиями:

– Здорово, как живешь?

– Спасибо, хожу в туалет регулярно. (В том смысле, что желудок работает хорошо.)

Конечно, и у наших ребят этого круга не самые изысканные шутки. Одну из них, довольно распространенную, кстати, я услышала от молодых продавцов в нашем мясном магазине:

– Как живешь?

– Спасибо, регулярно.

Тоже, конечно, грубовато. Но все-таки на тему сексуальную, пикантную, а не фекальную.

Ну а что касается любимой шутки – бросаться тортами, норовя попасть прямо в лицо, об этой американской традиции наши зрители знают уже по многим фильмам. Я видела, как смеялись над этими эпизодами вполне солидные американцы. Их это не коробило.

Разумеется, я не забыла о Марке Твене, об О’Генри, о Курте Воннегуте. Разумеется, и сегодня у Леннона, Леттермана, О’Коннора, известных ведущих юмористических телешоу, есть примеры хорошего юмора, одинаково смешного и для русского, и для американца. Великолепны острые шутки телевизионных звезд, сатириков Рассела Байкера, Арта Бахвенда, Майка Ройко. Но я хотела обратить внимание именно на отличия, которые проявляются на уровне массового общения. И отнюдь не для того, чтобы им удивляться или ими возмущаться. Чужую культуру надо принимать такой, какая она есть. Но «принимать» отнюдь не означает «перенимать». Я с грустью наблюдаю, как молодежь заимствует у американцев далеко не самое лучшее. В том числе и глуповатые, грубоватые шутки.

Чему, к сожалению, усиленно способствует телевидение. Скажем, сериал о двух подростках-идиотах Бивисе и Баттхеде почему-то демонстрируется у нас бесконечно – то на одном канале, то на другом, то на третьем. И зритель-подросток, у которого только формируются вкусы, в том числе и к смешному, воспитывается именно на таких образцах дебильного юмора.

Оптимизм

Американцы привыкли смотреть на жизнь with positive, то есть положительно. Эта такая широко распространенная идеология, или, как здесь говорят, концепция. Я бы назвала ее философией оптимизма. Сформулировать эту психологическую установку можно так: все хорошо, а должно быть еще лучше. Это правильно. А то, что не хорошо, так это исключение, это неправильно и подлежит немедленному исправлению.

У моей подруги Бриджит Мак-Дана, директора Театра музыкальной комедии в Чикаго, случилась беда: муж ушел к другой. Для Бриджит наступили черные дни. Она страдала безмерно, хотя и старалась всячески это скрывать. Однажды, утешая ее, я сказала:

– Это обязательно пройдет. Настанут лучшие времена. Ты же знаешь, жизнь – она в полоску…

– Как это? – она ненадолго вынырнула из своей тоски.

Я немного растерялась. Фраза эта настолько банальна…

– Ну, знаешь, такие полоски, как у зебры, – светлая, потом темная, потом опять светлая. Так и жизнь. Если в ней был период света и покоя, то его сменит период неприятностей и печали. Но зато потом – опять свет. И то и другое естественно.

Она помолчала, потом спросила:

– Это у русских такая концепция жизни?

– Да это вроде бы у всех народов.

– Нет, у американцев не так. Мы считаем, что радость – это норма, а горе – патология. Его стыдятся. С ним борются. Стараются быстрее преодолеть и забыть. Неприятности – это как болезнь. Причем болезнь стыдная.

Спросите любого американца: «How are you?» – как, мол, жизнь? Он обязательно ответит: «Fine (wonderful, great)!», – то есть прекрасно, замечательно, великолепно. Это, конечно, принятые клише, но они отражают четкую психологическую установку: все хорошо, потому что все должно быть хорошо. Сначала меня это раздражало, отдавало какой-то тотальной хронической фальшью. Но потом я поняла, что это своеобразная защита от неприятностей: не предаваться печали, не погружаться в тоску – в этом, по-видимому, есть некий энергетический импульс. Большой «драйв». Он дает силы для сопротивления жизненным невзгодам в самых тяжелых обстоятельствах.

Преподаватель психологии в колледже Вирджинии, 45-летняя Шерон Коллинз, сильно меня удивила. Разговор у нас шел о некоторых социально-психологических особенностях американцев. И вдруг она говорит:

– Вообще я считаю, что большинство граждан Америки преимущественно счастливы.

Сама Шерон производила впечатление определенно счастливого человека, но как же можно собственное состояние переносить на всех остальных сограждан? Как можно заявлять, что большинство членов общества, любого общества, преимущественно счастливы? Не в Эльдорадо же живем. Я уж не говорю о сотнях тысяч бездомных, безработных (многих из которых сама видела на улицах и в приютах). Но куда же подевались обычные житейские несчастья – болезни, одиночество, ссоры детей и родителей, неразделенная любовь… Да мало ли неприятностей у любого человека в любой стране. Вот что делает личная удачливость, подумала я: несчастья других просто перестаешь замечать. Я попросила Шерон подробней рассказать о себе.

– Я рано вышла замуж. Брак был неудачным, – начала она. – Муж тиранил меня придирками, ревновал к учебе, к работе. В доме не стихали скандалы. Дети стали нервными, перестали улыбаться, у них намечалась хроническая депрессия.

Я не могла взять в толк, где же здесь место для счастья. Шерон заметила мое недоумение, понятливо кивнула.

– И тогда я решилась на развод. Процедура эта шла долго. Муж отобрал у нас дом, мы остались почти без средств. Но мы сняли небольшую квартиру. Я отвела детей к психотерапевту, они вскоре пришли в себя, обрели душевный покой, повеселели, к ним вернулась радость жизни. И мы были очень счастливы. Потом я взяла в банке деньги в кредит, и мы начали строить свой дом. Это было трудно. Но нам помогали друзья. Когда дом был готов, мы почувствовали себя по-настоящему счастливыми.

Старший мальчик сейчас учится в колледже. Хорошо учится. Недавно, правда, его ограбили, отняли деньги и немножко побили, он даже пробыл несколько дней в госпитале. Но теперь он уже здоров, не осталось никаких следов. Он очень счастливо отделался.

Да, безоблачной эту жизнь не назовешь. Но хорошо хоть, что все беды позади. Для порядка я спросила еще о дочке.

– О, дочка два года была очень счастлива. Ее бойфренд – отличный парень. Это была такая любовь! Но его отец, протестантский священник, не знал, что мы – католики. Собственно, мы не очень религиозны, в костеле бываем редко. Но все равно для него это был удар, он не хотел, чтобы сын женился на католичке. И Пол, так звали молодого человека, в конце концов подчинился воле отца, уехал к себе домой, на западное побережье. А недавно мы узнали, что он женился.

– Ну и как себя чувствует ваша дочь? – осторожно спрашиваю я.

Картина идеально счастливой судьбы Шерон стремительно разрушается.

– О, она очень переживала. Но теперь, через полгода, она уже справилась с этой проблемой. Теперь она больше общается со сверстниками, обрела новых друзей, недавно познакомилась с парнем, может, он станет ее новым бойфрендом. И она уже почти счастлива.

И тут я подумала, что если такое отношение к жизни свойственно большинству американцев, то они и в самом деле… ну, если не счастливы, то, как бы это сказать поточнее, устремлены к счастью. Они стараются найти хорошее во всем, что только может дать им это ощущение успеха, удачливости. И по возможности забыть или хотя бы умалить тяготы, беды, несчастья. Хорошо ли это? Я бы не рискнула дать однозначный ответ. Это ведь очень утомительно – постоянно держать «счастливую» маску, не давать себе расслабиться, погоревать, погрустить. Но вместе с тем это все-таки лучше, чем постоянное уныние, жалобы на жизнь и угрюмость, каковые я часто встречаю у своих соотечественников.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – говорю я своей московской сослуживице.

– Ой, что ты, – пугается она. – Этого не может быть. Я вчера стирала допоздна, не выспалась, волосы в разные стороны, синяки под глазами…

Американка же в подобных обстоятельствах почти наверняка отреагирует так:

– О, спасибо большое! Я очень рада.

И, конечно, обязательно улыбнется.

Self-esteem

Слово это можно перевести как «высокая самооценка, уверенность в себе», но точнее всего – «самоуважение». Есть еще эквивалент – словосочетание «чувство собственного достоинства». Для американца же, впрочем, никакого объяснения здесь не требуется. Слово self-esteem встречается так часто – и в газетах, и на телевидении, в любом ток-шоу, что давно утвердилось в сознании как высокая моральная ценность.

Воспитывают эту ценность с детства. Барни, огромная кукла-динозавр, ведущий одноименного детского ток-шоу, часто говорит о необходимости человека уважать самого себя. Однако не в форме императива – никакой дидактики в детских шоу здесь нет, – а в форме игры. Например, так. У одного из друзей Барни (а это реальные мальчики и девочки) день рождения. Барни передает ему коробку и говорит, что если он взглянет на подарок, то увидит нечто уникальное. Очень ценное, неповторимое. Чего в целом свете ни у кого больше нет. Мальчик открывает коробку и обнаруживает там… зеркало. А в нем, естественно, отражение собственного лица, того самого – «уникального, ценного, неповторимого», чего ни у кого больше нет. Это и есть воспитание self-esteem’а.

Другая картинка. Детский сад. Все уже позавтракали, одна девочка еще дожевывает за столом. Молодая воспитательница говорит:

– Что же ты медлишь, Келли. Дети спешат на прогулку, ты их задерживаешь.

Мимо проходит директриса и случайно слышит эту реплику. Она просит воспитателя зайти к ней в кабинет.

– Вы побеспокоились о тех детях, которым не терпится погулять, – говорит она. – Но не подумали о Келли: каково ей – мало того что она одна осталась за столом, так еще испытывает и комплекс вины перед остальными.

А мне – я в это время сижу у нее в кабинете, беру интервью – заведующая объясняет, что ребенка ни в коем случае нельзя воспитывать на чувстве вины. Иначе он может привыкнуть, что он хуже других. У него может оказаться дефицит самоуважения. Вот так и вырастают неудачники.

Третья сценка. Дом для обиженных женщин (abused women shelter). Сюда приходят жертвы домашнего насилия. Жены, которых оскорбляют, а иногда и бьют мужья.

Первым несчастную встречает психолог. Смысл беседы с пациенткой – убедить ее, что она достойный, уважаемый человек. И никто – слышите, никто! – не должен даже помыслить, что ее можно обидеть, а тем более поднять на нее руку. Таких бесед будет еще много. Их главная цель – научить обиженную и униженную женщину поверить в себя, в свою значимость, свою ценность.

– Ну и что, – спрашиваю я сотрудницу Дома. – Предположим, она обрела эту уверенность в себе. А муж-то остался прежним. Он-то видит в ней все того же человека, которого он привык обижать.

– Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого – нет. К человеку с хорошо развитым чувством self-esteem’а и отношение более уважительное.

Толерантность

Это слово пришло к нам недавно, но теперь постоянно мелькает в СМИ, на научных симпозиумах, в речах политиков, да и в обычных разговорах. Правительство РФ даже приняло в 2000 году специальную гуманитарную программу «Воспитание толерантности». Это вызвало много дискуссий: тех, кто «за», оказалось меньше тех, кто «против».

В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность – это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, к другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).

В Мичиганский госуниверситет, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина со своей десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая, да к тому же с неплохим английским; она без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сэндвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась.

Мама Марина зашла к директору школы, чтобы как педагог с педагогом выяснить, как правильно вести себя дочке в этой непривычной для нее ситуации. О том, что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.

– Такой реакции я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и наконец произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша забота».

Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю вечеринку, на party, а другая предложила ближайший уик-энд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов разных народов. И Олеся привлекала всеобщее внимание сарафаном, расшитым бисером, венком с лентами и блестящими монистами.

Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учится много детей сотрудников университета. И если бы широко пошел слух о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бы стало весьма неприятным происшествием, нанесло бы урон репутации учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя постоянно применяют их на практике.

И еще немного о терпимости к непривычному, о принятии иного. У американцев в последние годы вошло в моду усыновлять детей другой расы или этнической группы. Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, очень грустил, что у него нет внуков. Более того, ему стало известно, что невестка, тоже профессор, родить ребенка не может. Но однажды на двери кабинета Уайла я увидела фотографию очаровательной крошечной китаяночки. Внизу была подпись: «Принимаю поздравления с внучкой. Дедушка Ирвин».

Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, плясать, носить одежду и играть в игры – чтобы не забыть о своих этнических корнях.

Такие случаи я встречала в Америке много раз. И это, повторяю, скорее мода среди «продвинутых» американцев. Но, как мне объяснил тот же Ирвин Уайл, «мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании». «Нуждается» – значит, еще не может похвастать такой всеобщей терпимостью. Там до сих пор очень сложно развиваются отношения между белыми и черными американцами. Причем сегодня, когда уже считается совершенно неприемлемым (американец бы сказал «неполиткорректным») недружелюбно отзываться о неграх, последние ведут себя порой довольно агрессивно по отношению к белым. Но Америка думает об этом. Здесь уже очень много сделано для воспитания расовой терпимости. И многочисленные частные фонды в поддержку толерантности, и федеральные программы, и журналы, один из которых так и называется «Толерантность», – все это говорит о том, что общество озабочено развитием терпимости у своих сограждан.

Патриотизм

К своему выступлению в Rotary Club я готовлюсь тщательно. Чет Хенри, бизнесмен, в доме которого я живу (это с его подачи меня пригласили в клуб), сообщает мне важные сведения и дает советы. Члены «Ротари» – уважаемые люди бизнеса, а также топ-менеджеры крупнейших фирм. Время от времени они приглашают на свои заседания заезжих лекторов с любопытной для них информацией. Но в основном они обсуждают свои проблемы, связанные с бизнесом. Однако Чет обращает мое особое внимание на то, что стиль всех выступлений – легкий, шутливый. Всяческое занудство, даже в сообщениях об очень серьезных вещах (он прикладывает согнутую ладонь ко лбу, имитируя роденовского Мыслителя), категорически отвергается. Так что я заранее стараюсь настроиться на смешливый лад.

…Первое, что я вижу, входя в холл клуба, – государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Он стоит недалеко от двери, на блестящем древке, а полотнище сверху слегка закреплено на стене. Я хорошо могу разглядеть и все его 50 звезд, по числу штатов, и все 13 красных полос – столько было первых колоний в Америке. Холл заполняют импозантные мужчины в прекрасно сшитых костюмах, гладко выбритые, пахнущие дорогим парфюмом. Женщин почти нет – из ста, может, три или пять. Но и это прогресс. «Ротари» до недавнего времени был клубом чисто мужским.

Из холла дверь ведет в зал с накрытыми столиками. Сев за стол с Четом, я, однако, не смотрю ни на публику, ни на закуски, которые уже начали разносить официанты. Все мое внимание сосредоточено на сцене: там, в самом центре, на заднем плане я вижу… еще один флаг США – во всю высоту стены, от пола до потолка.

На сцену выходит председатель. Шум стихает, а в тишине вдруг раздается государственный гимн. Все встают, кладут руку на левую половину груди и так стоят до самых последних слов: «И пусть всегда развевается звездно-полосатое знамя над землей свободных и отважных». Да, веселенькое вступленьице к дружескому клубному застолью. И зачем же я готовила свое ироничное выступление? Зачем вспоминала забавные истории, анекдотические случаи из тех, что происходили со мной в Америке? Невозможно же говорить в легком стиле после такого «тяжелого», такого формального начала! И я бормочу что-то Чету, что, может, я не буду выступать со своим приветствием.

Однако, к счастью, я выступаю не первой. А те, кто выходит на сцену передо мной, все эти респектабельные мужи, несмотря на свой солидный вид, несмотря на торжественный гимн и флаг, говорят именно в той легкой неформальной манере, которую мне обещал Чет. Свои выступления они пересыпают шутками из телерекламы и местного фольклора, подтрунивают друг над другом, хохочут. Большую часть этого юмора я не понимаю, тем более что в ходу много сленга. Но смех в зале возникает непрестанно. Так что я постепенно успокаиваюсь.

Позже я рассказываю Чету, как удивилась и даже испугалась этой церемонии – флаги, гимн. Ведь это же все-таки встреча членов неформального объединения, а не заседание сената.

– Что тебя смущает? – удивляется Чет. – Это же просто традиция.

Меня не смущает, меня скорее изумляет вот именно это традиционно уважительное отношение к государственной атрибутике. Признаки этого уважения я замечала потом не раз.

Многие хозяева домов выставляют флаги США на улице, прямо с внешней стороны двери. В праздники это еще понятно. Но в будни?!

То же самое происходит и в дни национальных бедствий. После трагедии 11 сентября в залах некоторых американских магазинов появились большие очереди. Вообще-то эти залы обычно полупустые, а продавцы льстиво и заинтересованно заглядывают в глаза покупателям. Но тут покупателей оказалось больше, чем товара, а товар этот был, как вы уже догадались, звездно-полосатые знамена. В те дни весь мир мог видеть флаги в руках пешеходов на улицах американских городов, на капотах машин, маленькие – на свитерах и на лацканах пиджаков. Огромным дефицитом стали значки с символом государственности. И мы знаем, что тогда всплеск патриотизма достиг своей высшей точки.

Впрочем, «всплеск патриотизма» не совсем точное выражение. Большинство американцев искренне гордятся принадлежностью к своей стране. Это не значит, что здесь нет критики, что всех устраивает существующий порядок вещей. Афроамериканцы (негры) считают, что они и по сей день дискриминированы – им труднее получать образование, хорошую работу, престижную должность.

Их белые сограждане ворчат, что в результате правительственной политики, дающей преимущества расовым меньшинствам, женщинам и инвалидам, дискриминированными оказываются молодые белые мужчины. (Любимый анекдот в белой Америке: «Что нужно, чтобы тебя приняли в солидную фирму на высокую позицию? Нужно быть женщиной-негритянкой с одной ногой». Конечно, это только анекдот. В действительности все не совсем так. Но это уже тема для другого разговора.) Работающие женщины возмущены тем, что их оплата в среднем по стране ниже мужской. Неработающие матери требуют, чтобы им выплачивали деньги за их общественно полезный труд – воспитание детей. Многие американцы недовольны уровнем школьного образования. Еще больше – дорогой системой здравоохранения… Словом, недовольных достаточно. Но попробуйте вы, иностранец, поддержать американца и присоединиться к этой критике…

Один мой знакомый, учитель истории, много путешествующий по миру, посетовал на американский этноцентризм:

– Ни в одной из развитых стран не встречал я такого пренебрежительного отношения к изучению иностранных языков. Моих соотечественников вообще мало интересуют другие народы. Они уверены, что все равно нет страны лучше, чем США, и зачем изучать чужие языки, если весь мир и так все равно говорит по-английски.

Я его поддержала:

– Да, я много раз встречалась с этой убежденностью: американец считает, что ему чрезвычайно повезло родиться на этой земле.

На это он отреагировал мгновенно и почти автоматически, не успев себя проконтролировать:

– Разумеется, повезло.

Чем же так гордятся американцы? Я не буду ссылаться на социологические данные, хотя они у меня есть. Поделюсь лучше своими ощущениями от личных бесед. Мне показалось, что больше всего граждане США ценят, во-первых, свой высокий уровень жизни и, во-вторых, демократические принципы. Именно в таком порядке.

Не могу ничего возразить против материального благополучия и высокого качества жизни большинства. Отдадим дань и американской демократии. Американцы уверены, что именно в их стране демократические принципы достигли наивысшего торжества. И тут совершенно неважно, правы они или нет. Я готова согласиться, что американская демократия во многом может служить образцом для подражания. Важно то, каким именно способом правительство США считает нужным «влиять» на недемократические режимы других стран. Я взяла слово «влиять» в кавычки, потому что военное вторжение – это весьма своеобразный и сомнительный способ «влияния». И вот этот-то способ большинство американцев – во всяком случае, до войны в Ираке – полностью поддерживали. Я не раз слышала разговоры о «бедных курдах», о «бедных косовских албанцах» и о «несчастных иракцах», которых следует немедленно освободить от тиранических тоталитарных режимов. Ключевое слово в этих настроениях – «немедленно». В нем с чисто американской прямолинейностью выражена готовность разом покончить с проблемой. С любой проблемой. А уж тем более с такой «простенькой», как создать в далекой стране – с чужими традициями, религией, обычаями, с непонятным для американцев менталитетом – в точности такую же модель демократических отношений, какая существует в Северной Америке. И вот ради этой «благой» идеи они готовы были поддержать правительство, которое посылало за тысячи миль авианосцы, крейсеры, а главное – своих солдат. Около 70 % американцев накануне войны в Ираке голосовали за ту войну.

Когда Билл Клинтон развернул свою первую президентскую кампанию в 1991 году, он чуть не проиграл из-за «компромата», который на него собрали его соперники. В СМИ появилась шокирующая информация о том, что во время войны во Вьетнаме Билл увернулся от армии, или, пользуясь современным сленгом, «откосил». Беднягу-кандидата облили презрением, заклеймили позором. Ему пришлось долго объяснять, почему 20 лет назад он не смог быть солдатом армии США (между прочим, не армии-победительницы, а армии, проигравшей ту войну).

Служба в армии считается весьма почетным занятием.

Старший сын Чета Хенри – а Чет человек вполне состоятельный – пошел служить во флот. Пошел, разумеется, добровольно: в Америке обязательного призыва нет. Пошел, как он мне объяснил, по четырем причинам. В армии платят неплохие деньги – это раз. После службы можно поступить бесплатно в хороший университет – это два. Третье: служба закаляет, дисциплинирует, словом, делает из юноши настоящего мужчину. Но главная причина: служить – это почетно.

Дружба

На одной из домашних вечеринок, куда я приглашена, ко мне устремляется симпатичный седовласый джентльмен. Лучезарно улыбаясь, он приобнимает меня за плечи и обращается к гостям:

– Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг.

Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает меня своим другом. С другой – это немного странно. Мы познакомились с ним накануне на другой вечеринке и, пока сидели рядом, болтали о том о сем – ни о чем, не больше 20 минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами «Звоните в любое время. Не стесняйтесь – как это принято между друзьями» – исчезает.

Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих – для меня и для моего нового друга. Я набираю номер с визитки.

– Как вас представить? – слышу мелодичный голос секретарши.

Она еще два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос:

– Она говорит, что вы знакомы.

Опять пауза, потом секретарша сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только пусть я вначале изложу суть просьбы ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и – отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.

Однако неприятное чувство от легковесности, с которой солидный человек воспользовался словами «друг, дружба», – долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла: когда едва ли не каждый новый знакомый после первой-второй встречи называл меня своим другом, я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не вполне соответствует его традиционному значению.

Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или Как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество и длину цитат. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев – нечто весьма своеобразное, отличное от норм, принятых в других обществах.

Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба – это широкое понятие, оно предполагает особые отношения… Друг – это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывал дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник…» И наконец уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».

Позвольте, но разве у американцев это не так? Ричмонд продолжает: «Слово „друг“ для большинства американцев это всего лишь тот, кто не враг… Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации».

А вот Макс Лернер: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это написано в середине 1980-х. Сегодня к этому надо добавить, что любые двое мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих вместе в одном доме, воспринимаются скорее как сексуальные партнеры, а отнюдь не как просто добрые друзья.

Теперь мои личные впечатления. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос «Зачем нужен друг?». Ответы оказались на удивление похожими: чтобы вместе отдыхать; чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы; чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку; чтобы было кого позвать на party.

– А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?

– К shrink’y, – хором ответили студенты.

Шринк – это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрать хорошо знакомый номер, чтобы раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие, осуждение того, кто причинил боль? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: friend in need is a friend indeed), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».

Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут – и советом, и правильным адресом, и звонком нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо по электронной почте. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого можно получить нужное решение. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз.

Одиночество

Со стороны кажется, что американцы – врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, братств. Но если взглянуть пристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца – одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Американцы охотно объединяются во всевозможные общества – радикальные, консервативные, либеральные. Каждая из трех главных религиозных общин – протестантская, католическая, иудейская – имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен. И вот тут Лернер ошарашивает читателя неожиданным выводом: «В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким».

Он делает этот вывод на основании многочисленных опросов американцев. Но для большей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности. Она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». На чем же основаны комплексы американцев? По мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».

Макс Лернер вспоминает популярную речевку: «Каждый за себя, а Бог за всех нас». И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное – первая ее часть». Потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.

Я часто вижу студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде – так называется семья, из которой уехали дети). А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко – в другой город или штат. О причинах – в главе о детях. А здесь – только о матерях и отцах, которые в свои 40–50, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми и одинокими.

Беседы

В самом первом доме, где я поселилась в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно, для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много. И разных бесед достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных, о своих собеседниках.

Андре Мишель, с которой я поделилась позже, ехидно усмехнулась:

– Да у них же это принятая форма общения – cocktail-style. Это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько, сколько времени уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.

Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на кучки, каждая вела о чем-то оживленную беседу, а я переходила от одной группы к другой и видела, что разговора – в том смысле, как это принято у меня на родине, – нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересными и скучными. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем: информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций». В моем случае, кроме того, непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже в чрезвычайно поверхностном стиле: где учатся, каким спортом занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много – «беседы о животных»: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т. д.

Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы – об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, немного спорили друг с другом. Однако стоило мне отойти, и разговор снова возвращался в коктейль-стайл. Непривычно вести серьезную беседу. Ибо, если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».

Перечитав последние строчки, я вдруг подумала: а чем, собственно, это плохо – просто весело поболтать, почесать языки, «разрядить нервы»? Разве непременно нужно нагружать собеседника информацией, втягивать его в обсуждение проблем, ждать от беседы обмена серьезными идеями? Не лучше и не хуже. Речь просто идет о разных традициях. Чтобы была понятна эта разница, давайте посмотрим, как выглядит традиция беседы в России со стороны, глазами американца. Обратимся снова к Йелу Ричмонду.

«Разговор у русских, – пишет он, – легко начинается даже между абсолютно незнакомыми людьми… и никакие языковые сложности этому не помеха. Манера беседы обычно неспешная, хотя подчас весьма красноречивая и при этом безо всякого притворства».

Добавлю от себя еще одно наблюдение. В отличие от американцев, которые даже в компании хорошо знакомых людей придерживаются поверхностного стиля, русские и с незнакомцами готовы пуститься в серьезное обсуждение проблем – экономических, политических, спортивных. Я несколько раз наблюдала, как во время беззаботной американской вечеринки где-нибудь в Нью-Йорке или в Чикаго приглашенные русские гости, никогда до того не видевшие друг друга, принимались обсуждать политическую ситуацию на родине, углублялись в историю вопроса, связывали его с глобальным положением в мире. А едва обнаружив разность воззрений, вступали в горячий спор, подчас переходящий в крик, что весьма удивляло и даже пугало американцев. И очень нравилось мне: вот это настоящий разговор – заинтересованный, страстный.

Ричмонд, конечно, эту особенность русской беседы не заметить не мог: «Каждый русский, кажется, рожден быть оратором… Они не просто обмениваются идеями, но и стараются их исследовать; разговор обычно возникает спонтанно, но ведется весьма сосредоточенно. По собственному опыту знаю, что искусство беседы в России развито на более высоком уровне, чем где-либо в мире…»

Ричмонд советует: «Если вы хотите глубже узнать русских, сядьте с ними за стол. И лучше за стол на кухне. Именно во время такого kitchen talk, за едой и водкой, ведутся самые сокровенные беседы». Шутки, анекдоты, смех становятся все более оживленными, а настроение взлетает вверх. В результате чего все, включая гостей, чувствуют себя весело и естественно, что, по мнению Ричмонда, и является главной задачей хозяев: «Русские сделают все для того, чтобы гость, в том числе и иностранный, чувствовал себя желанным, чтобы у него было ощущение, что он не в гостях, а у себя дома, чтобы ему было уютно, свободно и комфортно». За таким столом, пишет дальше автор, подчас решаются и строго деловые вопросы. Он вспоминает, что в 1970 году, когда США посетила правительственная делегация из СССР, самые эффективные переговоры состоялись именно на кухне. Правда, это была американская кухня, в доме одного из местных фермеров. Но велась беседа именно по-русски: горячий разговор о проблемах сельского хозяйства затянулся далеко за полночь.

Однако американцу Йелу Ричмонду далеко не всегда по душе манера, в которой русские ведут беседу: «Они могут целый день дискутировать по поводу некоей проблемы, но так и не предпринять никаких действий, в то время как американцы прежде всего проанализируют ее с практической точки зрения: детально рассмотрят, что конкретно мешает ее решить и как эти препятствия преодолеть. Русские больше расположены к созерцанию, американцы – к деловитости».

Ничего нового в этой реминисценции, конечно, нет: о деловитости американцев мы, в России, знаем давно. И, по моим личным наблюдениям, немножко даже эту деловитость преувеличиваем. Новое в другом.

Последнее двадцатилетие в России все больше учатся вести бизнес так, как это принято на Западе, в том числе и в Америке. Учатся ценить время. Учатся не тратить лишних слов, а больше оперировать цифрами, расчетами, строгой информацией. Деловитость, рационализм, прагматизм – все это, конечно, чрезвычайно ценно и полезно в деловых контактах. Плохо только, когда этот стиль потихоньку переползает и на неделовые, приятельские отношения. Все чаще я слышу, что гости собираются не только для того, чтобы порадоваться бескорыстному общению, но и «переговорить с нужным человеком», «обсудить проект». Что, конечно, тоже нужно, но жаль, если это вытеснит такую нашу, такую российскую манеру вести беседу с единственной целью – духовного и душевного взаимообмена.

Вранье и transparency

В солидном чикагском университете случилось ЧП. Были отчислены сразу пятеро студентов – за пользование шпаргалками на письменном экзамене. Двое за то, что их написали, трое – за то, что ими пользовались. Все пятеро – иммигранты из России. В приказе ректора это преступление квалифицировалось как «недопустимый обман, жульничество, несовместимое с моралью университета». Сами же бедолаги-студенты объясняли свое поведение «особым менталитетом русских».

Я узнала об этом потому, что вскоре после события выступала в этом университете с лекцией «Америка и Россия: разница двух культур. Менталитет и традиции». Лекция была только для преподавателей, они-то и рассказали мне о происшествии и попросили объяснить: в чем именно состоит особая ментальность русских, которая позволила им пойти на этот обман. Я тогда, честно говоря, растерялась:

– Обман, он и есть обман, в любой стране, – сказала я. – Не вижу тут никакой особой ментальности.

Но вот я листаю оглавление книги Йела Ричмонда и вижу название главы: Vranyo, the Russian Fib. В ней говорится, что русское слово «вранье» не имеет в словаре ни одного правильного эквивалента, оно непереводимо, ибо это нечто среднее между правдой и ложью, но ближе всего по значению к английскому fib, то есть «привирать, сочинять, выдумывать». Автор приводит множество примеров, когда он сталкивался с таким полуобманом в России. Гид, приукрашивающий историю и современность. Руководители, скрывшие катастрофу вблизи арктического поселка Осинск: нефть вырвалась из скважины и стала заливать тундру, но мир узнал об этом от «Би-би-си». Чернобыль… Да что говорить, пожалуй, и согласишься, что «вранье – своего рода искусство, к которому так привыкли в России». Однако, добавляет Йел, «эта привычка чужда американцам, удивляет их и раздражает. Американцам свойственна правдивость. Некоторые мои соотечественники, кстати, ошибочно принимают ее за наивность или простодушие. Но это просто привычка говорить все как есть».

Я вхожу в приемную и спрашиваю секретаря, здесь ли начальник. Она показывает на дверь: открыта – значит, хозяин там. Первое время эти открытые двери меня сильно смущали. У меня, предположим, конфиденциальный разговор. Я, входя, прикрываю за собой дверь. Но хозяин кабинета вскакивает и идет ее открывать, объясняя на ходу про transparency. Это одно их тех ключевых слов, которые определяют образ мыслей и поведения американцев. Переводится оно как «прозрачность», а означает, что все должно быть открыто, гласно, без секретов.

Человек, утаивший в налоговой декларации часть доходов, не только нарушает законы государства. Он нарушает законы морали общества. И очень скоро начинает чувствовать отношение к себе этого общества, где ложь – большой грех. Рассылая в поисках работы резюме – информацию о своей деловой биографии, автор не заботится о том, чтобы на ней стояли штампы, подписи. Все написанное принимается на веру. Еще важнее, чем резюме, – имя какого-то авторитетного человека, на которого вы можете сослаться. Часто этот человек сам предлагает вам: «Упомяните мое имя в вашем разговоре. Скажите, что это я дал телефон». И никаких рекомендательных писем, звонков. Просто – имя, произнесенное вслух, без всяких подтверждений. Однако при такой, казалось бы, бесконтрольности не дай вам бог что-то в этой информации о себе приврать. Это очень сильно осложнит вашу карьеру, испортит репутацию.

Хорошая репутация – самое дорогое, что есть у делового человека, без нее он не сможет делать успешный бизнес. Многие крупные сделки совершаются устно: обе стороны берут на себя обязательства, от которых невозможно отказаться, даже если официальный договор еще не подписан. Если же кто-то нарушит эту этическую норму взаимного доверия, слух об этом тут же разнесется по бизнес-сообществу и с нарушителем вряд ли кто захочет иметь дело.

Transparency касается также и личной жизни человека. Меня это иногда ставило в тупик. Помню, как 40-летний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели люди, почти ему не знакомые:

– Завтра еду на операцию, развязывать трубы. В предыдущем браке я их завязал, а теперь Таня хочет родить ребенка.

Русская жена дернула его за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением:

– Что-то не так?

Так же свободно, не стесняясь, рассказывают о своих болезнях, о предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков…» Такая правдивость отсекает всякую возможность предполагать, что от тебя что-то скрывают. Она сильно облегчает отношения.

Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У transparency такое продолжение – доносительство. Я могла бы привести множество примеров доносов. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя…

На моей лекции девочка поднимает руку:

– Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, – она делает небольшую паузу. Потом продолжает. – Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу.

Я смотрю на лица остальной группы – никакого осуждения.

Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт.

Однажды перед началом курса я предупредила всех студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два пропуска еще прощаются, но если их больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. В течение семестра кто-то пропустил одно занятие, кто-то два. Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена занизить ей оценку. Она кивнула – я решила, что в знак согласия.

Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сказал, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы: он сам напишет студентке ответ.

На следующий день в восемь утра меня разбудил звонок из деканата. Секретарша сообщила, что на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, вскоре пришла evaluation, то есть оценка студентами уровня своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.

Но самым диким случаем transparency был донос преподавателя – он донес студентам на другого преподавателя. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. По выражению лиц, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз, наоборот – сначала по-английски, потом по-русски.

Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой, профессор Э., и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов – те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили русский, но стыдятся в этом признаваться.

Я, конечно, могу продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут. Как же они будут тогда сдавать экзамен?

На следующем занятии, едва я вошла в класс, почувствовала явственное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок – анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец один студент, очевидно, исполнившись сочувствия к моим страданиям, во дворе университета говорит мне шепотом:

– Напрасно вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем…

Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.:

– Эндрю, – едва сдерживаю себя. – Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?

Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:

– Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято – во всем полное transparency.

Привычки

Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь – а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу – часто перенимает все эти внешние признаки общения. Но в начале 1990-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.

Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, «у-у-у-кают» и опускают те же пальцы вниз. Такую же реакцию я недавно видела и на стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ух ты!».

Я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание: в эпоху глобализации это процесс естественный. Просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.

Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» – там, где мы – «ой!». «О’кей» означает «согласен, договорились, хорошо», то есть нечто нейтральное. А вот great, splendid, wonderful – тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно; хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.

Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi – доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно – hi. В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение.

– Хэллоу! – воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице.

– Хай! – отвечала я приветливо.

Днем мы снова столкнулись, в кафетерии с подносами.

– Хай! – снова приветствовал он меня.

– Ты забыл, мы уже сегодня виделись, – улыбнулась я.

Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора.

– Хэллоу! – он приветственно помахал мне рукой.

Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия – не здороваться же третий раз за день – воскликнула:

– Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды.

Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом:

– Почему ты не хочешь со мной здороваться?

Хорошо, что быстро разобрались.

Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто – я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране – человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась – sorry, sorry – очевидно, именно за эти слезы.

Специфична и мимика. На телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.

– Что бы ты хотел передать своим друзьям? – спросил его ведущий.

Мальчик подумал и состроил рожицу: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и вытянул язык. Рожица была, очевидно, вполне забавной, во всяком случае привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, который недавно приехал в Чикаго из Москвы с командированными родителями. Он тщательно отрепетировал и вечером, когда отец пришел с работы, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Отец рассердился.

– Сейчас же перестань так безобразно кривляться! – прикрикнул он.

Алеша обиделся:

– Американскому мальчику можно, а мне – нет? – обиженно засопел он.

Пришлось отцу объяснять, что такое различие культур.

Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала делать это, когда поняла, что здесь так не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но как только моя рука касалась шелковистой головки, ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.

Вообще касаться другого считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника. После двух-трех удивленных взглядов пришлось от нее отказаться. В очередях – в банке, на станции за билетами – посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе – это уже неприлично. «Нарушение privacy», – объяснила мне моя подруга Бриджит Мак-Дана. Privacy – это частная жизнь. Впрочем, в это понятие входит не только отношение с близкими, но и, скажем, зарплата или стоимость дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком в очень уж близких отношениях.

Другой пример privacy мне привел Йел Ричмонд, с которым я незадолго до этого познакомилась. Мы сидели в вашингтонском ресторане, и он со смехом вспоминал картинку, которую однажды видел в Москве. Молодая мама гуляла в парке с ребенком. А старушки, сидевшие на скамейке, давали ей всевозможные советы:

– Ребенку же холодно в такой легкой курточке, – сказала одна.

– Как же в такой холод он ходит без головного убора? – вторила другая.

– Да накиньте ему хотя бы капюшон, – порекомендовала третья (Йел сказал: «потребовала»).

Для американца это было удивительно:

– Какое им дело до чужого ребенка? Он же не сирота. Матери, наверное, виднее, что ему хорошо, а что плохо.

– Возможно, Йел, вы и правы. Но в Америке я часто наблюдала прямо противоположные ситуации, и они меня тоже удивляли. Я вспомнила одну из них.

Одна моя приятельница вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там с четверть часа. Потом завернула в банк – пробыла там вдвое больше. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же завернут на спину. Там я ее случайно встретила и указала на эту небрежность. Она объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» – удивилась я. «О, это у нас не принято, – ответила она. – Это мое прайвеси».

– Такое безразличие к другому – оно что, лучше? – спросила я моего собеседника.

– Не лучше, не хуже, – сказал он, подумав. – Просто разные привычки. В российской культуре, как там говорят, «тебе до всего есть дело». Знаете, как в том анекдоте…

Он вспомнил один наш старый школьный анекдот:

«Ученик объясняет учителю, почему он опоздал на урок: переводил старушку через улицу.

– Сколько же времени ты на это потратил? – спрашивает учитель.

– Полчаса.

– Почему же так долго?

– Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».

– Да, бывает, – согласилась я. – Теперь давайте я вам отвечу, так сказать, симметрично.

И я вспомнила, как однажды в чикагском автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину; она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала:

– Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?

– Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила, – сказал он, вставая.

И дружелюбно мне улыбнулся.

Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола в качестве полезной поверхности вроде, скажем, стола. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картину в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки и – ели, читали, иногда обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили:

– Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже.

На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.

Особая проблема для меня – directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека с транспортным средством. Ну не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль. Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола.

Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы.

– Где ты был, Чак? – удивилась я.

– В супермаркете.

– Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль, миль десять, наверное?

– Двенадцать, – уточнил он (то есть около 18 километров). – Ну какая же это даль?

Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит только в масштабе автомобильного времени. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом или на машине друзей.

Однажды меня привезли в гостиницу университета Old Dominian, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».

По указанному направлению я прошла четверть часа и… оказалась на узенькой боковой дорожке хайвея – широченного шоссе без светофоров с потоками мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно было глупо, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. Воспользовавшись машиной, я действительно через 10 минут оказалась дома.

Думаю, что именно из-за этой привязанности к машине американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей – это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице – это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку.

– Хорошо, хорошо, – обычно соглашается он. – Сейчас заведу машину.

– Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом.

– Но ведь надо доехать до парка (стадиона, тренировочной дорожки).

В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь сугубо американское – а оно, оказывается, уже прижилось в России (см. выше: я предупреждала!). Однажды в Москве, во время своей лекции в Institute for Advanced Studies (там американские студенты усовершенствуют свои знания о России), – я спросила ребят:

– Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой.

И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест: поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону, по горизонтали.

– Нет, нет, – возразила я, – так прощаются у вас, в Америке. А у нас – вот так.

Я показала махающую ладошку, сгибающуюся по вертикали. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково.

– Стали делать, – пробурчала я.

Заимствование чужих привычек, однако, далеко не всегда бывает безобидным. Скажем, отсутствие головного убора в холод. Американцы шапок не носят. Во-первых, Америка расположена южнее нашей страны, и средняя погода на большей ее территории много теплее. Во-вторых, американцы ходят и зимой с непокрытой головой уже в нескольких поколениях – они к этому привыкли. В-третьих, как я уже говорила, почти все время на улице они проводят в машинах. Мне бывало жалко видеть в Америке русских, тоже стягивающих шапки под снегом.

Я видела, как многие из них легко простужались или подхватывали местные инфекции… Такую же картину наблюдаю сегодня и у своих студентов в Москве.

Nyekulturno

Именно так, латинскими буквами, пишет это слово Йел Ричмонд, с иронией описывая неприятие русскими некоторых сугубо американских привычек. Меня, признаться, тоже шокировали кое-какие особенности поведения американцев. Например, появление в пальто в самых престижных театральных и концертных залах.

Однажды в Чикагской филармонии, на спектакле Берлинской оперы, где билет стоил от 200 долларов, я увидела, как зрители снимают роскошные шубы непосредственно на своем месте. Затем складывают их на полу у ног, являя окружающим роскошные туалеты и сверкающие драгоценности.

– Разве это нельзя назвать nyekulturno? – спросила я Йела Ричмонда.

– Все это условно, – ответил он. – Для русских появление в пальто в общественных зданиях считается неприличным. А для меня, американца, например, совершенно недопустимо бродить в халатах и пижамах по коридорам отеля. А именно это я часто наблюдал в российских гостиницах.

Затем Ричмонд вошел в раж и стал насмешничать над другими «русскими предрассудками». Например, над тем, что в России считается неприличным (в основном для мужчин) стоять, держа руки в карманах, а во время деловой беседы сидеть, развалясь в кресле, скрещивать руки на затылке – все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же как привыкли ради удобства класть ноги на стол.

– Наверное, это осуждение американских привычек объясняется недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили все правила хорошего поведения.

– Думаю, что вы ошибаетесь, Йел, – возразила я. – Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те скорее всего позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде закидывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.

Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более скромно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол закидывают значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя и позволяют себе другие формы релаксации.

Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сэндвичи и посасывают кофе из бумажных стаканов через трубочки. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Но студенты меня успокоили: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».