Этот рассказ озвучен мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/zr1HkFgGaCE

Плейлист Владимир Елистратов Рассказы - 68 рассказов озвученные мной.

* * *

Снова осень. Снова небо – то цвета прокуренного потолка, то мокрой пыли. Войлочные тучи бегут на юг. Эмигрируют, сволочи. Влажный холодный ветер. Вездесущий, как Путин. Кажется, что он дует сразу со всех сторон. В России осенью в какую сторону ни пойди – всё равно ветер дует в морду. Афористично получилось. Грубовато, но ёмко.

В голове незатейливо сами собой повторяются стихи. То про «осень наступила, высохли цветы», то про «наступила осень, отцвела капуста».

Помню, моя бабушка, патологический оптимист, осенью, в самые тоскливо-дождливые дни, весело напевала:

– Осень наступила, выросли цветы!..

– Ба, да не «выросли», а «высохли».

– Ну да, Вовунчик, ну да, высохли, конечно, высохли, Вовунчик ты мой золотой… Как же это они могут вырасти осенью-то? А? Никак. Старая я лохань. Дура склерозная. Всё перепутала…

А через пять минут опять:

– Осень наступила, выросли цветы!..

Такая уж она была, моя бабушка: цветы у неё растут, птицы поют, люди радуются. А всё остальное, когда всё не поёт, не растёт и не радуется, как она говорила, – «накипь».

Я так не умею. Мне надо поскулить. Поскулил – полегчало. Единственное, что помогает, – воспоминания. Желательно приятные.

Вот одно приятное воспоминание.

Этим летом мы с друзьями ездили на рыбалку. Не могу сказать, что я фанат рыболовства. Но за компанию можно и посидеть с удочкой.

Поехали мы на неделю. Втроём. Павлик, Антоха и я. Классика жанра: три суровых мачо едут на рыбалку. Мужественные, как Хемингуэи. У Хемингуэя Павлика лысина и очень большой живот. Когда ему говоришь: «Павлик, ты толстый», – он отвечает: «Я не толстый, я пухлый». Хемингуэй Антоха, наоборот, тощий и лопоухий. А у Хемингуэя Вовы вообще: очки, сколиоз и плоскостопие. А вот геморроя и простатита нет – этим не прошибёте.

У нас с собой была резиновая надувная лодка, спиннинг, удочки, набор японских блёсен, подсачек. Ясное дело, палатки, спальники и так далее. И, разумеется, заветная канистра, чтобы согреться, если вдруг что. А это «если вдруг что» – оно у настоящих мужественных рыбаков бывает каждый вечер. Под уху. Или под макароны с тушёнкой. Или под жареные грибы.

Жёны проводили нас типичными женскими напутствиями. Типа: «ты там много не пей» и тому подобное. Убогие существа… Односторонние и тенденциозные.

Сели мы на Антохин джип, поехали. До озера Р., на котором мы рыбачим почти каждый год, – километров триста с небольшим. Едем. Накопали по дороге червей в навозе у знакомого коровника. Черви там хорошие, жирные, как живые сосиски. Приятного аппетита.

Приезжаем на место. Разбиваем палатку. Мастерим коптильню. Раскладываем снасти. Разжигаем костёр. Рыбачим.

На озере Р. – блаженство. Сосны, песок. Вода чистейшая и йодистая, как будто в ней развели хну.

Вечером на закате тишина, что называется, звенящая. Сидишь, как в гигантском сине-алом колоколе.

И вдруг жерех ухает своим хвостищем.

Эхо стеклянными шариками рассыпается на воде. Звук – как будто медленно разбивают зеркало. А тут как раз клюёт. Начался вечерний жор. Поплавок подрагивает. Наверное, подлещик: он, подлец, любит сначала поиграть с червячком. Поплавок подёргивается, подёргивается и, наконец, заныривает, издав звук поцелуя.

Па-а-адсекаем!

И – вот он! – размером с ладонь, весь перламутрово-жирный в нимбе багрово-закатного солнца. Лениво, безнадёжно вихляется на золотой леске.

Павлик кричит:

– С почином тебя, Станиславич!

Я, как настоящий стоический старик Хэм, равнодушно, с лёгкой счастливой дрожью в голосе:

– Нормальный подлещик.

А про себя шепчу:

– Жампета!

«Жампета» – это любимое словечко моего трёхлетнего сына. Что такое «жампета», я не знаю. Всё, наверное, что угодно. Радость, гнев, гордость, отчаяние, боевой клич, счастье. Раньше у него было слово «гигига», потом какое-то «пуманя»… Слова эти меняются каждые две-три недели. «Жампета» держится уже второй месяц.

Помню, сын сидит на горшке, какает. Я сажусь рядом с ним на корточки. Но у меня совершенно иная цель. Я спрашиваю его:

– Вась, скажи мне, а что же всё-таки такое жампета?

Он напряжённо смотрит на меня, кряхтит, краснеет. Сейчас покакает. Я слышу характерное, так сказать, урчащее потрескивание. Всё. Свершилось. Его лицо разглаживается, добреет:

– Жампета, папа, – это… (пауза) жампета!..

Ну, тогда всё ясно. Жампета – это жампета. Любовь – это любовь. Жизнь – это жизнь. Счастье – это счастье. И никакой казуистики. Так держать, сынок.

Я кидаю подлещика в ведро. Он устало-жеманно, как пресыщенная одалиска, изгибается туда-сюда и затихает.

Хлюпнуло слева за кажущейся синей от закатного солнца осокой. Это Антоха. Я кричу:

– Есть?!

– Сорвался, с-скотобаза… – рычит Антоха.

– Подлещ?!

– Ёрш, з-звероферма!..

– Ну и пёс с ним. Там одни кости. Он типа тебя. Собачья радость.

– Ра-а-дость, – передразнивает Антоха и, с угрозой: – От ерша – навар.

Хлюпнуло справа, за ивой. Это Павлик.

– Есть?!

– Уя-яй! Гля, какая чушка!.. Чуть леска не лопнула!

Мы с Антохой бросаем удочки и бежим к Павлику. Павлик сияет и тяжело дышит ртом и животом. У него в руке подсачек. В подсачке – окунь. Здоровый, раза в три больше моего подлещика, жирный и золотой. От него пахнет холодным железом. Он тоже тяжело дышит животом и ртом, как Павлик.

– Уя-яй! – стонет, задыхаясь от счастья, Павлик.

Павлик очень любит слово «уяй». Это любимое слово его дочки.

– Да-а-а-а! – мотает головой Антоха. – Вот з-звероферма…

Антоха очень любит эти слова – «звероферма» и «скотобаза». Он позаимствовал их у сына.

– На тебя похож, – говорю я Павлику. – Поздравляю. Подобное тянется к подобному.

– Полкило, не меньше! – стонет Павлик, не замечая моего наезда.

– Больше, – говорит Антоха. – Грамм шестьсот.

– Уя-яй!

Мы продолжаем ловить.

Я ловлю ещё одного подлещика. Антоха – хорошего леща. Большого, толстого, словно вылепленного из жёлто-зелёного мокрого пластилина. Павлик – трёх ершей. Темнеет. На уху наловили, даже больше. Леща завтра закоптим.

И вот – поздний вечер, два котелка – с ухой и кипятком для чая.

Три алюминиевые миски, три алюминиевые кружки, три хохломские ложки. Уха почти готова. Темно. Павлик светит на неё фонариком. Там – целый клокочущий, благоухающий, волшебный мир. Мы сидим, шмыгаем носами, чтобы замаскировать сглатывание слюны.

– Да готово уж! – говорю я обиженно.

– Погодь.

Павлик суров, но справедлив.

Ждём.

– Ну?! – это уже Антоха.

– Погодь.

Ждём. Павлик дегустирует уху. У него очень мудрое лицо. На нём – нечеловеческое бремя ответственности за судьбу мира.

– Ну?! С-скотобаза!.. Чего ты нас мучаешь-то?

Царственная пауза. Павлик дегустирует. Выражение лица – как будто он вслушивается в классическую органную музыку.

Наконец:

– Неси лялю.

Я вскакиваю и бегу за канистрой. Разливаем. Сначала – уху. Потом – «лялю». По пятьдесят.

– Ну, за полноту бытия, – говорит Антоха.

– За неё, – говорит Павлик.

– Поддерживаю, – говорю я.

Ледяная водка (канистра несколько часов простояла под родниковой струей) тягуче вкрадывается в желудок. И тут её накрывает сладкая огнедышащая лава ухи. Мы стонем. Мы синхронно кусаем чёрный хлеб. Затем – опять синхронно – луковицы. Сосредоточенно жуём. Звучит дружный треск, похожий на треск салюта. Стоны. Уха. «Уя-яй!» «С-скотобаза!» Хлеб. Лук. «Жампета!» Уха. Стоны.

– Господи, вот оно, счастье-то, – шепчу я, утирая сопли.

– Счастье – это когда тебе наливают, – назидательно произносит Павлик и хищно всасывает уху… «Уяй!»

– Понял, не дурак. По пятьдесят…

– Бабам этого не понять, – почему-то вдруг заявляет Антоха.

– Не, не понять, – соглашается Павлик.

Я ничего не говорю. Я разливаю «лялю».

Костёр щёлкает своими страстными испанскими кастаньетами. Сто пятьдесят граммов нежно массируют виски. Ровное, как высшая справедливость, тепло разливается по всему телу. Я жмурюсь и шепчу: «жампета»… Мы пьём чай и идём спать.

На следующее утро я проснулся рано. Павлик с Антохой ещё дрыхли. Антоха беззвучно, а Павлик полунасапывал-полунахрапывал. Получалось у него примерно так: «хряяя-фсёёё…», «хряяя-фсёёё…»

Солнце только-только встало. Сидит, как на колу, на ёлке на противоположном берегу. Прохладно, кругом роса. Птицы беснуются. В солнечной воде, мерцающей то золотом, то зеленью, – косяки малька.

Я хлебнул вчерашней холодной заварки, пахнущей мокрой вишневой корой, взял удочку, прошёл метров двести по берегу.

Тут где-то должен быть очень удобный пенёк прямо у воды, у коричневой от йодистой воды впадины. А рядом должна быть большая песчаная отмель.

Вот он пенёк. Сел. Забросил удочку. Сижу.

Просидел минут десять. Вдруг сзади слышу голос. Женский.

– Здравствуйте. Как клёв?

Я обернулся и слегка вздрогнул. У меня за спиной стояла весьма пожилая женщина, очень-очень похожая на мою бабушку. Просто один в один. Только эта бабушка была с ног до головы в рыбацкой амуниции и со спиннингом за плечом. Сочная бабуля.

– Здравствуйте. Пока никак.

– На червя?

– Ну да.

– Тут мотыль лучше идёт. Прикармливали?

– Нет, как-то не успели…

– Зря. А я тут пшёнки вчера присыпала. Пескарь попёр!.. Сил нет. Там у меня за осокой донка, а ещё дальше… вон… у ивы – телевизор. А дальше ещё одна закидушка.

– Ух ты! Так ведь телевизоры вроде запрещены…

– Ерунда. Тут, на Р., сетевиков местных больше, чем рыбы. А мы, донщики-экранщики, аккуратно ловим. Что там у нас? Весь экран – полтора метра на полтора. И никакого браконьерства. Можно я тут пока спиннинг покидаю?

– Да конечно-конечно.

– Как раз вот сейчас, в самом серёдыше августа, щука-то заматерела и на спиннинг хорошо ведётся. Приезжайте сюда в сентябре, тут и жереха добудете. Глядите, молодой человек, какая у меня классная катушка…

Она с гордостью показала мне катушку своего спиннинга. У неё было такое выражение лица, какое было у моего сына, когда он показал мне свой пластмассовый «Мерседес», который подарила ему бабушка.

– Безынерционная, швейцарская! – в голосе безоговорочное торжество.

– Ух ты! – восхитился я, хотя в спиннингах разбираюсь, как марал в финиках.

– А блесна, глядите, – вертушка «Меппс».

– Ух ты!

– А у вас клюёт.

От неожиданности я тупо рванул удочку без подсечки. Очень хороший лещ, граммов на триста, сорвался и, словно не торопясь, хвостом вниз, как бы солдатиком, ушёл в воду почти без брызг. Мне показалось, что этот лещ на прощание презрительно улыбнулся мне.

– Жаль, – безо всякого сожаления сказала бабуля. – Леща, молодой человек, надо вываживать. У него поклёвка долгая. Чем дольше поклёвка, тем тоньше вываживание.

– Угу.

Что такое поклёвка, я, конечно, могу догадаться. А вот «вываживать»…

– Ну ничего. Ещё не вечер, – сказала бабуля, вышла на песок и лихо, глубоко профессионально, метнула спиннинг.

– Вон он как играет!..

Что такое «играет»?

И тут я снова вздрогнул.

Бодро вертя спиннинг, бабуля совершенно отчётливо замурлыкала себе под нос на какой-то свой, не очень стройный, но очень жизнеутверждающий мотив:

– Вновь наступит осень, зацветёт капуста…

Я остолбенел. «Зацветёт». Вот тебе и «выросли цветы»…

– …будет очень-очень сильным наше чувство… О! Берёт!..

Я не успел даже очухаться. На песке билась оливковая полуметровая щука с апельсиновыми плавниками.

– Жампета, – сказал я тихо самому себе.

Бабуля железными пальцами впилась рыбе под жабры, за секунду вынула крюк из её отвратительной крокодиловой пасти, метнула щуку в ведро и закрыла крышку.

– Вновь наступит осень, зацветёт капуста… Ладно. Пойду проверю донки. Хорошего вам улова, молодой человек.

– Спасибо. И вам того же.

Я ещё долго сидел и думал. О чём? Бог его знает. Обо всём сразу. О цветах, капусте, жампете, бабушке-рыбачке, катушке «Меппс»…

А впереди был долгий летний день, а потом вечер со сладостной ухой, а потом – ночь со звёздами. Павлик будет насапывать своё фирменное «хряяя-фсёёё».

Затем опять будет утро с росой. И цветы будут вечно расти, и капуста зацветать круглый год.

И мне совсем не стыдно за весь этот сентиментальный дешёвый пафос.

Большой вам всем и счастливой осенней жампеты!

29 октября 2014

Владимир ЕЛИСТРАТОВ

Рассказ ОСЕНЬ НАСТУПИЛА, ВЫРОСЛИ ЦВЕТЫ

* * *

На этом всё - хорошего Вам настроения! 

Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

Плейлист Владимир Елистратов Рассказы - 68 рассказов озвученные мной.

До свидания.