Традиционная формула учительства – «сеять разумное, доброе, вечное». Она слишком длинна и сложна, не находите? Давайте мысленно попробуем её сократить. 

Предположим, что человек будет сеять только разумное, но недоброе и временное. В таком случае мы получим адских хитрецов, способных строить в уме сложные, успешные планы – но до смерти вредные для окружающих людей.

 А если человек будет строить только доброе? Мышление в таком случае потеряет и глубину, и протяжённость, и мы получим слабоумного, который и жив-то лишь «до первого волка».

А если разумное и доброе – но временное, не вечное? Тогда получится рай на плоту, дрейфующем к Ниагарскому водопаду. Пока он до водопада не доплыл – там всё очень хорошо. Но потом – ничего.

Нравственность преследовала зверя в человеке упорно, снова и снова выбивая из садиста садизм со… своеобразным садизмом! Начиналось всё с довольно скромных требований: человеку сказали, что нельзя заниматься людоедством.

Зверь в человеке не очень понял (и доселе не понимает) зачем это – ведь человечина мало отличается от свинины. Но принял, потому что на него давили, чтобы отвязались. Принял отказ от кровавых жертв, как ритуальную жертву.

«Ну ладно, убедили, красноречивые, не буду я их кушать».

Но ничего на этом не кончилось, и человеку сказали, что убивать тоже нельзя. И вопли – «я же теперь не пожираю убитых!» - ему не помогли. Это зашло гораздо тяжелее первого, но тоже отчасти зашло. Зоологическую обыденность объявили преступлением, загнали под табу. И те, которые смирились с новым (вторым по счёту) табу – начали свой садизм проявлять в «не-летальных истязаниях».

Человека опять поймали, и сказали, что этого тоже нельзя. С плохо скрываемой (и периодически прорывающейся) яростью покорный человек прорычал «ладно», и оставил заниматься рукоприкладством. Поскольку заставлял человека сам же человек (формально это похоже на шизофрению, раздвоение личности) – то процесс был очень долгим, трудным, многовековым.

Человек не должен кушать человека. Человек не должен убивать человека. Человек не должен избивать человека (даже если не до смерти). На этих «трёх китах» Духа Истории взгромоздилось буржуазное право. В течении многих веков (и не везде!) – рабовладение сменилось т.н. «капитализмом», который, в высших своих проявлениях, сделал биологическое тело человека неприкосновенным. Буржуазное право (в теории) нетерпимо к людоедству, криминальному убийству, физическим побоям «свободного» гражданина.

Анализируя это состояние, А. Леонидов пишет об этом в аналитическом романе «Псы Руин. Зарождение нацизма»:

«В царской России к вопросам формального права относились очень трепетно: предварительное следствие изъяли у полицейских чинов, опасаясь злоупотреблений, и передали в ведение судов. В итоге царских потуг ни один уголовный преступник не получал ни дня, ни даже часа сроку сверх положенного «Сводом».
Шлифуя до блеска адвокатуру и присяжничество, старательные, но узкие золотопогонные служаки Державы нашей «слона-то и не приметили»: за что, за какую вину осуждён на пожизненную каторгу, заводскую или батраческую, всякий, родившийся нищим? Ведь многие из арестантов впервые пробовали мясо только в тюрьме, равно как и почти половина призывников царской армии, деревенских парней, пробовали его впервые только в армии[1].
Этого никто из нашего мира правоведов, по меткому наблюдению поэта, «садившихся в сани, широким жестом запахнув шинель», – объяснить не мог, да и не пытался. «Не к нам вопрос» – сердились сухари-законники. Кстати, беззаветно преданные Закону, но своему. Что, как видите, отнюдь не панацея… Преисполненные чувства долга и служения, они нудели, приставали к властям, и в итоге добились, что в тюрьме питание стало лучше, чем в деревне или «гнилых углах» фабрично-заводских свальных бараков; странная штука жизнь!
Как шептал мне позже в Германии пьяный Бостунич – «буржуазное право имеет своё тайное основание в сатанизме, и потому стремится наказать жертву преступления более, чем преступника».
А не так ли? – думаю я десятилетия спустя…»[2].

Здесь мы подходим вплотную к марксизму и в целом к левому, социалистическому движению.

Буржуазное право, поставив (в высших своих проявлениях) поставило защиту ФИЗИЧЕСКОГО тела человека на небывалую прежде высоту. До Екатерины II, напомним, пороли не только мужиков, но и дворян, и запросто, по первому царскому слову. 

С одной стороны, в этом большая ценность буржуазного права, важная ступень для цивилизации, высокий уровень её подъёма. Но именно в тех местах, где буржуазное право в наибольшей мере восторжествовало, в наибольшей степени выявилась и его тупиковость. И это другая сторона проблемы.

Предположим, что физическое тело человека надёжно защищено. На практике так, разумеется, нигде нет на 100%, но мы же теоретики, нам можно строить умозрительные модели. И вот оно у нас на 100% неприкосновенно, и что?!

Если человек запер другого человека в погребе без воздуха, то формально он ведь не совершал насилия над телом! Человек в помещении без воздуха задохнулся «как бы сам». Никаких увечий его плоти нанесено не было, что и докажет любой коронер!

Буржуазное право, даже в высших его проявлениях, не способно подняться до понимания того, на чём зиждется идея социализма. А именно: средства к существованию, начиная с атмосферы Земли – ТАКАЯ ЖЕ ЧАСТЬ ЧЕЛОВЕКА, как и его руки, ноги, уши и т.п.

И получается странная ситуация: ухо отрезать можно только Ван Гогу, и только самостоятельно. А вот отрезать средства к существованию – за милу душу! Но принципиальной разницы между отрезанием уха и членовредительством недостаточного питания нет, понимаете?

Если у вас голодающий человек заработал язву желудка, то это ничуть не лучше, чем отрезание ему уха. А если в сыром подвале он получил туберкулёз – то это ничем не лучше, чем пырнуть его ножом. Если же он просто помер от голода (как миллионы американцев в «Великую депрессию») – это ничуть не лучше, чем его утопить или повесить, или подушкой придушить.

Если буржуазное право, со всей своей юридической щепетильностью, приходит к этому пониманию, то оно перестаёт быть буржуазным. Если жизнь поставлена выше частной собственности (и частная собственность может быть признана орудием убийства) – то «прощай свобода, здравствуй, тоталитаризм».

Нахер никому не нужна ваша «защита личности» - если эта личность балансирует на грани нищеты, холода и голода! Такая личность, в большинстве случаев, сама пойдёт в кабалу, сама наденет на себя ярмо рабства – потому что жить хочется.

+++

Значит, человека нельзя убивать не только топором, но и холодом, голодом, антисанитарией и т.п. Казалось бы – какая простая мысль! Но нравственность её натягивала её на человека, как сову на глобус, много-много веков, так, что только пух и перья летели по сторонам!

Зверь в человеке (живущий в каждом человеке, в самой его сущности, в его спинном мозге) – ненавидит нравственность, как своего жестокого, и к тому же глумливого истязателя. С точки зрения зоологии – нравственность попросту издевается над зверушкой! Она взяла плотоядного зверя, и запретила ему охотиться в джунглях, для зверя это что-то вроде кастрации…

И вот этот Зверь, покалеченный с точки зрения зоологического естества, идёт на «последнее смирение», и говорит сквозь сжатые клыки: «Ладно!».

-Ты хотела, чтобы я не ел себе подобных – я их не ем. Ты хотела, чтобы я их не убивал – не убиваю. Ты хотела, чтобы я не рукоприкладствовал – я и это унял. Ты хотела, чтобы я не морил их голодом – я и на это соглашаюсь! Мало тебе, сука, что ли?!

Либерал придумал «свой», т.е. зоологический «коммунизм»: безусловный базовый доход. Говоря очень грубо, но по-народному, «затраханный» нравственностью, либерал придумал собрать всех бомжей в ночлежку, раздать им там хлеба, чтобы не сдохли, и наркоты, чтобы кайфовали. И спрашивает у нравственности:

-Ну, может быть, ты хоть после этого уймёшься?! Посмотри, я их не только не убиваю и не истязаю, но даже и кормлю даром! Ну что тебе ещё от меня надо?!

И тут нравственность его огорошила:

-Мне не нравится, что они у тебя тупые. Да, они живут без истязаний, и даже сытно – но как животные. Они только жрут и колются (прикалываются). И превращаются в «овощей».

-И что мне с ними делать?

-А ты их развивай! – говорит нравственность – Учи их разумному, доброму, вечному!

Ответ либерализма нравственности очевиден и даже слышен в гуле нашей эпохи:

-Ну ё* твою мать!!!

+++

Тут разгадка «зверостраданий» под невыносимым гнётом нравственности в том, что у материализма выхода нет. Про него можно сказать словами из песни В. Высоцкого: «если правда оно – ну хотя бы на треть// остаётся ж одно, токмо лечь помереть».

Цивилизация человеческая – прежде всего Коллективный Разум (и его плоды – но это потом). А Коллективный Разум закладывает в себя заранее, попросту, как аксиому – ваш, читатель, и мой уход из земной жизни. Он, Коллективный-то Разум, отказался с этим спорить ещё на заре истории. Он нагло смотрит вам в глаза, с книжной полки, и говорит:

-Помрёшь! Как пить дать, помрёшь, и к бабке не ходи!

И вот чего ему надо-то, этому неугомонному Коллективному Разуму от тебя? Чтобы ты ЗАРАНЕЕ, пока в уме и в силах, подготовил себе достойную замену, которая, по меньшей мере, НЕ ХУЖЕ ТЕБЯ мыслит.

В традиционной педагогике есть такой смак (ставший клише и штампом) – что, мол, ученик должен превзойти своего учителя. Ну это для цивилизации вообще зашибись, а на безрыбье – и рак рыба. Если уж ты не можешь воспитать ученика, шагающего дальше тебя – то изволь хотя бы сделать так, чтобы он был тебя не тупее!

Вот ты, грубо говоря, гомеровед, или дантолог (или дантист). А поскольку Коллективный Разум заранее, уже над твоей колыбелью, закладывает в проект твою смерть – он очень обеспокоен, что с тобой уйдут в могилу твои знания о Гомере, Данте или способах лечения зубов.

И он к тебе уже в детском саду пристаёт:

-Поделись! Надо делиться! Делись!

Для зверя в человеке это ужас и безумие. Зверь понимает процесс делёжки как нечто материальное (иначе не может, абстрактного мышления зверю не хватает).

-Дык я счас начну делиться… У меня всё растащат… Я ни с чем останусь…

Уже в детском саду ребёнок понимает: игрушка – моя. Отдам – не смогу ею играть. Поменяюсь – подсунут вместо добра дерьмо, как на товарных обменниках Р. Оуэна[3].

Это настолько очевидно для материального мира (делёжка с другими уменьшает делимое в твоих руках), что социалистов он воспринимает, как безумцев (если они материалисты, то они безумцы и есть[4]).

Вот у вас есть деньги. Вам говорят – отдай их бомжу, а сам без денег оставайся. Вы посылаете такого «советника» на три известных буквы?

Но если знания полезны – то они ТОЖЕ ДЕНЬГИ. Они – капитал, такой же, как и любой другой капитал, только первичнее любой иной его формы и лучше. Если речь идёт о псевдознаниях, о лженауке (расцвет которой мы наблюдаем в окружающем нас современном мире-дурдоме) – тогда, конечно, это не деньги, а долги. Такие раздать окружающим выгодно. Их и раздают охотно: то про плоскую Землю, то про нормальность содомии…

Но мы – поймите! – речь ведём о НАСТОЯЩИХ, т.е. полезных знаниях! Не о головном мусоре, а о золоте в голове, о «золотых руках» мастера.

И вот Коллективный Разум, основа основ цивилизации – пристаёт к нам с требованиями делиться! Золотом! Помните, как на такое реагировал персонаж Ю. Никулина:

-Поллитру?! Разбить?! Вдребезги?! Да я за такое тебе… - и лез драться.

+++

Для зверя в человеке нет занятия более странного и нелепого, чем возвышать до собственного уровня другого зверя. А как же борьба за существование, она же рыночная конкуренция? Пока он беззубый, он только щиплется, а если я ему своими руками клыки вставлю, так ведь он… Мама родная, караул!!!

Та ненависть к нормативам нравственности, которую демонстрирует вновь и вновь возрождающийся фашизм – отсюда[5].

Звериная природа демонстрирует изнутри человека своего рода «аллергию на цивилизацию», потому что навязываемое Коллективным Разумом бытие встречает очень эмоциональное (чаще всего именно чувственное, неосознанное) сопротивление зверя из спинного мозга.

С точки зрения цивилизации весь смысл вашей жизни – в подготовке компетентной смены, в наставничестве грядущим поколениям.

С точки зрения зверя – цель жизни в удовлетворении низших инстинктов, цель и смысл которых в них самих, в их практической реализации.

И это – основной антагонизм истории человечества, в котором каждая сторона обречена оставаться при своём.

Ал. Берберов, команда ЭиМ

----------------------------------------------------------------------------

[1] Об этом пишет монархист (в 1918 году расстрелянный большевиками) Михаил Меншиков: «Около 40 проц. новобранцев почти в первый раз ели мясо по поступлении на военную службу» (Меньшиков М.О. Молодёжь и армия. 13 октября 1909 г.). «На службе солдат ест кроме хорошего хлеба отличные мясные щи и кашу, т.е. то, о чём многие не имеют уже понятия в деревне...».

[2] А. Леонидов, «Псы руин. Зарождение нацизма» роман, М-2023 г.Полный текст книги:https://denliteraturi.ru/artic...

[3] Роберт Оуэн (1771 — 1858) — английский философ, педагог и социалист, один из первых социальных реформаторов XIX века. В 1832 году он затевает в Англии новое дело, которое оканчивается неудачей: он делает попытку организации «Биржи трудового обмена». Желая уничтожить всякую торговую прибыль и посредничество денег, Оуэн устраивает в Лондоне биржу, куда всякий производитель может доставлять товары, получая за них трудовые билеты, по расчёту шести пенсов за каждый час труда, вложенный в продукт. Первоначально успех биржи был очень велик; в первую неделю сюда было доставлено более чем на 10 000 фунтов стерлингов товара, и трудовые билеты стали приниматься во многих магазинах как деньги; скоро, однако, начались затруднения. Купцы посылали на биржу свои залежавшиеся товары и торопливо разбирали с биржи всё наиболее ценное; биржа скоро была завалена товарами, не имеющими надежды на сбыт. Оценка товаров по часам труда и по шестипенсовой норме постоянно возбуждала недоразумения и споры. С нагромождением на бирже никому не нужных товаров, трудовые билеты потеряли всякую цену и биржа кончила банкротством.

[4] Максим Горький в «Жизни Клима Самгина» предупреждал устами положительного героя: «Без социального идеализма, без пафоса любви к людям революции не создашь, а пафосом материализма будет цинизм». — И показывает злорадство над этим со стороны отрицательного персонажа: «Старики Лафарги, дочь Маркса и зять его, кончили самоубийством — вот он, материализм!».

[5] Фашизм есть политический строй, который посмел открыто и официально заявить, что насилие, даже не пытающееся себя нравственно оправдывать – есть высшая форма существования зверочеловека.