Александр Огородников Александр Огородников

9 лет – с 1978 по 1987-й – в советских лагерях… За веру, за «не могу молчать»… Что помогло выстоять, не сломиться? Об этом – в продолжении беседы с богословом, диссидентом, правозащитником Александром Иоильевичем Огородниковым. А еще о «горячих» вопросах современности: почему Церковь теряет сегодня кредит доверия, был ли Сталин «защитником веры», и какой урок преподают нам исповедники и новомученики.

Пасха в карцере

– Александр, что помогало вам выдерживать все ужасы заключения?

– Расскажу вам об одной Пасхе. Власть преследовала меня за всякое религиозное высказывание. Например, если в зоне где-то у кого-то находили молитву «Отче наш», написанную от руки (а только от руки и могла быть она написана), автоматически мне давали 15 суток карцера. Потому что знали: это могло быть сделано только Огородниковым. И для меня была честь – за написанную молитву отсидеть 15 суток.

И тут надо объяснить, что такое карцер. Это бетонный мешок, где вы по диагонали можете сделать небольшой шаг. Где кормят по «пониженной норме» раз в день, а на второй день вам дают только 250 граммов хлеба и воду. И все. Потом, на следующий день – снова по «пониженной норме» и т.д. Надевают на вас карцерную робу, очень тонкую, и, конечно же, и речи нет ни о каких одеялах или телогрейках… А нары, на которых вы спите, – это специальный кусок железа. И смутный электрический свет, который и день, и ночь не отключается. И даже чтобы выйти в туалет, вам нужно очень долго стучаться, чтобы вам открыли воду (ее открывает надзиратель, чтобы слить воду). И такой сумрак, в котором вы как бы заживо погребены.

Если сильного и здорового человека посадить в карцер на 15 суток, нормального человека, то выйдет он оттуда «по стенке». Там даже и бетон словно высасывает из тебя все, понимаете? И сейчас поражаешься, как я все это прошел и не заболел!

– Совсем не болели?

– Нет, я заболевал. Но все это как-то чудом проходило. И я не сказал главного: я же много голодал. Во-первых, я тут же объявил голодовку за право иметь Библию. Потом, когда отец Димитрий Дудко «раскаялся», я как бы «взял его крест» на себя и объявил очень длительную голодовку, которую держал свыше ста дней.

– А как реагировали сотрудники режима на эти голодовки?

– Я вам сейчас объясню. В определенный момент, когда ты уже с трудом выдерживаешь, тебя начинают кормить принудительно. А что это такое? В нос тебе вставляется шланг, который достает специально до желудка, потом большим шприцем набирается горячий бульон (очень горячий, кипяток почти) и выжимается в этот шланг. При этом ты испытываешь дикую, страшную боль.

Ты объявляешь голодовку – тогда тебя начинают кормить принудительно: вливают через шланг обжигающий бульон. А это такая боль!

Представляете, если мы глотаем горячий чай, например, то во рту он охлаждается до температуры тела и в желудок поступает уже охлажденным. А тут напрямую – кипяток поступает в желудок! Такое ощущение, будто кошка рвет изнутри ваши внутренности! Очень болезненно, просто ужасно! Все сжигается, потому что кипяток идет напрямую… Причем – жирный кипяток, бульон же жирный. И вот такое испытание они проводят время от времени, чтобы вас «держать на определенном уровне жизни», скажем так (в таком полусомнамбулическом).

Но что же делать? Идешь на подобные голодовки. И я чего-то добился. Я стал первым в истории советским зэком, к которому допустили священника для исповеди и Причастия – и не один раз, а несколько. Это было немыслимое ЧП для режима, понимаете?

Я добился и многих послаблений для других зэков. Кроме того, мы спасли от смерти поэта Виктора Никипелова. Это был блестящий русский поэт, который впоследствии скончался в Париже. В камере он был болен, ему просто не оказывали помощи. И вот он был уже на грани смерти, написал заявление, чтобы меня допустили к нему в камеру для… исповеди. Потому что ко мне там относились как к священнику, хотя я всем говорил: «Я простой мирянин…» Но ко мне относились все равно как к священнику.

– И как же вышло с Виктором Никипеловым?

– Я уговорил всю зону пойти на голодовку, а потом заявить: «Если голодовка не сработает, будем вскрывать вены!» Я сказал: если кто боится, я тому вскрою сам! А вскрывать вену нужно уметь, иначе после вскрытия она затягивается.

И в итоге мы добились того, что к нему привезли врача и спасли ему жизнь. А ему всего-то и нужен был врач, нужно было лекарство (уже не помню, какое у него было заболевание). И таким образом мы спасли Виктора Никипелова.

– Александр, вы обещали рассказать об одной Пасхе…

– Да. На каждую Пасху меня сажали в карцер. Всегда – в карцер. Честно говоря, я даже понимал, что это неплохо. Во-первых, я оставался один, а так я был бы в большой камере или в бараке. А тут – один. Пускай в холоде, в голоде и т.д., но все-таки один.

А нужно сказать, что в камере идет очень сильная молитва.

На каждую Пасху меня сажали в карцер. И я был этому рад: тут я был – один. Пускай в холоде, в голоде, но все-таки один

И вот как-то однажды уже наступает суббота перед Пасхой, а меня почему-то не сажают в карцер. Но власти тут же это «исправили»: меня забирают из зоны, отводят в карцер, начальник тюрьмы Журавков зачитывает постановление о заключении меня в карцер и пр.

И тут я, как-то не подумав, ему говорю: «Знаете, майор, я поражаюсь вашей дерзости…» А он был атлетически сложенный, очень сильный человек. И когда он обычно шел по зоне, за ним шла целая свита – любовницы, другие (все, конечно, в форме), и если чуть что не так – следовал удар. Он бил даже своих. «Лейтенант, снимите очки…» Лейтенант снимает – и тут же он лейтенанта нокаутирует. Он, такой сильный, показывает всем, как нужно работать. И вот я говорю ему: «Знаете, я поражаюсь вашей дерзости…» – «А что?» – «Я, конечно, никто. Но понимаете: когда вы сажаете меня в карцер на Пасху, то совершенно очевидно, что сажаете вы меня как верующего в Иисуса Христа. Но подвергая меня такому наказанию и такому суровому испытанию, вы же оскорбляете Господа Бога, Которого я почитаю, Которому я молюсь и Который является смыслом моей жизни. Но сказано, что “Бог поругаем не бывает”. И я поражаюсь вашей дерзости». Он, конечно, кричит: «Огородников, опять ты свою пропаганду заводишь! Прекращай! В карцер!»

И вот сажают меня в карцер, у меня отлично проходит ночь: молюсь, все здорово, так благодатно. И такая радость – чувствуешь, что Господь не оставляет. Конечно, не оставляет! Такая радость сильная была, спать не хочу, воскресенье уже наступило…

Хожу я по камере, а поскольку я был самым плохим нарушителем, то часто оказывался один. Потому что карцер – это как тюрьма в тюрьме.

Прапорщик в одиночку не мог открывать дверь – рядом должен был быть кто-то еще. А тут прапорщик открывает дверь карцера и спрашивает: «Саш, а что ты сделал с нашим Журавковым?» – «А что такое?» – «Да после того, как тебя отвели, с ним стало плохо, отвезли домой. А потом вызвали вертолет и отправили его в Москву. Какая-то желчь у него пошла, что ли…»

И знаете, я продолжаю сидеть еще в карцере (мне же дали 15 суток), вдруг буквально дня через 3–4 слышу звуки оркестра, играющего траурный марш. И понимаю, что это начальника тюрьмы несут хоронить. Из Москвы привезли уже труп, несут хоронить под залпы автоматов (я слышал и залпы). Причем если бы я знал, что его ждет, я не стал бы ему говорить свою фразу, понимаете?

– Да уж. А что еще вспоминается?

– Другая Пасха, еще до этой, тоже была памятной. Я сидел в карцере, как всегда, а у нас к тому времени возникло что-то типа небольшой общины. Ребята собирались, что-то готовили, чтобы как-то отпраздновать Пасху (у кого-то повидло нашлось и т.д.). И вот когда они помолились и собрались за столом (никого постороннего не было), вдруг явились надзиратели и их разогнали. Разогнали жестко: кого-то посадили в карцер. И того, кто это организовывал, арестовал майор Никомаров (был такой майор, одевался всегда «под гэбиста» – ходил в штатском, хотя это и не разрешалось). А его жена как раз должна была родить, и буквально в этот же день она умерла в роддоме, и ребенок тоже погиб. И вот этот Никомаров явился ко мне в камеру, и я впервые понял, что человек все же всегда остается человеком.

Майор явился ко мне в карцер! Убитый горем. И я понял: человек все же всегда остается человеком

Вся эта «фанаберия» с него сразу как-то слетела, абсолютно все – и я увидел совершенно убитого горем человека. И мне стало его очень жалко (ведь ничего такого трагического я не хотел; я о том, что случилось, даже не знал!). Он пришел ко мне без дела – никакого дела у него не было, он просто пришел, потому что что-то понял. Он пришел, чтобы как бы сказать: «Вот видишь, я наказан за то, что я так поступил…» А он ведь мог бы просто «не заметить», сделать вид, что он не видит, и оставить ребят праздновать Пасху! И так-то у них ничего не было…

И подобных случаев было очень много. Причем, вы знаете, возникает такая связь с Богом, что трудно передать. Знаете, это как когда ребенок хочет обратить внимание отца. Он делает нечто такое, чтобы привлечь его внимание и, в свою очередь, получить от него знак внимания. И хотя я был большим взрослым человеком, я делал нечто подобное. И Господь всегда отвечал – буквально тут же! Тут же, мгновенно отвечал, понимаете? Такое было чудо! Но это было в тюрьме…

Свобода!

– Расскажите, как вы освободились.

– Наша зона была особенная – лесная, в тайге, в Хабаровском крае. Уже кончается девятый год моего сидения. Я был в полной изоляции, но услышал, что в стране вроде бы началась какая-то «перестройка». Но я был в полной изоляции – ни газет не было, ничего. Меня постоянно держали то в карцере, то в ПКТ (помещении карцерного типа), изолированном от зоны. А зона была обычной зоной, но жесткой: жесткая уголовная зона.

И мужики там захотели, чтобы я стал «держателем общака» (обычно на эту «должность» выбираются только воры в законе). Но они как бы хотели восстать против воров в законе: «Александр справедливый, православный, он должен быть «держателем общака», – потому что они ко мне очень хорошо относились.

Ну, меня изолировали в карцер, я сижу и чувствую, что в стране какие-то перемены происходят (а газет, повторяю, никаких нет, свиданий тоже нет). И вот как-то меня выводят в обычную камеру, а из камеры – в больницу, чего никогда не бывало! В больничку, надо же! И явно начинают меня подкармливать: явно, я это чувствую. Дают улучшенное питание – и не просто улучшенное, но и для больницы даже это улучшенное питание! Я же все это знаю, поэтому понял, что явно подкармливают!

Проходит какое-то время, меня подкормили, является стража: «Идем к начальнику колонии!» Меня ведут, вводят в кабинет начальника – и тут я чуть не ослеп от золота погон. Несколько генералов. Один из них делает шаг вперед и начинает читать указ Горбачева о моем освобождении!

– Персональный указ?

– Да. Вы знаете, я всегда себя в заключении вел нормально, то есть выдержанно. А тут, когда этот указ дочитывали, у меня вдруг отказали ноги! Но я же не могу им показать этого! И я охрипшим голосом спрашиваю: «Что это? Я не понял?!» Чтобы выиграть время и заставить текст заново полностью прочитать… Не помню, как он назывался – «Указ» или «Акт», даже не помню. Там было сказано о том, что меня освобождают и т.д. И только в это время я собрал все силы, чтобы выйти на своих ногах.

И вот выхожу я на своих ногах, но зона откуда-то мгновенно узнала о том, что меня освобождают! Я не знаю откуда. И меня ведут по тюрьме, а из камер слышны крики: «Александр, помни о нас!», «Мы объявляем забастовку, пока он не выйдет на свободу!», «Тюрьма бастует, пока он не выйдет из-за колючки и не сообщит нам о том, что он на свободе!», «Помни о нас»…

И не дают мне ни собрать ничего, ни подготовиться к освобождению, все собирают сами, чтобы меня скорее вывести. Иду я, а тюрьма гудит, гудит, гудит…

И когда уже вывели меня, я оставляю охрану, я уже на свободе – я поворачиваюсь к зоне, к тюрьме лицом и кричу: «Смерть! Где твое жало?! Ад! Где твоя победа?!» И тюрьма каким-то многоголосым ревом мне отвечает: «Александр, помни о нас!»

Вот так я освободился.

– Какой это был год?

– 1987-й.

– А на будущий год мы совершали торжество Тысячелетия Крещения Руси…

– Почему-то я чувствовал, что должен встретить этот праздник на свободе, эта мысль меня постоянно согревала.

– И где вы его встретили?

– Я его встретил в Москве, я был уже здесь, вместе с моим братом иеромонахом Рафаилом, ревностным подвижником.

Кредит доверия

– Я попросил бы вас, Александр, ответить на несколько вопросов. Церковь в то время, о котором вы рассказываете, и Церковь сегодняшняя – ведь разные, не правда ли? Хотя сама Церковь, Небесная – она, конечно же, вне времени, вне мира.

– Конечно, Церковь Небесная – вне мира, но Церковь земная наша меня сегодня очень печалит. Очень печалит…

Ведь когда она стала свободной, она получила колоссальный кредит доверия. Колоссальный! Вы себе не представляете даже какой! Например, в одном округе Москвы идет напряженная предвыборная борьба. Баллотируются известные демократы и пр. И тут же – баллотируется никому не известный батюшка, он никогда ни в чем не участвовал… Но избирают именно его!

– Просто потому, что он священник?

– Просто поэтому! Только потому, что на нем крест, только!

Моя деревня, где я сейчас нахожусь, расположена неподалеку от города Кимры, а Кимры я считаю городом продвинутым в православном смысле, потому что там проходили конференции по местным новомученикам раз в год. И вот однажды меня обокрали, а я даже сам об этом не знал. Милиция наша задержала тех, кто украл, а то, что они выкрали, отобрала. Звонят мне по телефону (а я в то время был в Москве): «Приходите на опознание!» Я являюсь на опознание, но, как всегда, завожу разговор о Церкви.

И вдруг я чувствую среди оперативников жесткое неприятие Церкви. Я им говорю: «Ну как же так?! А где вы крестите детей?» – «Да есть у нас отдаленная деревня, там старенький священник, так мы к нему только ездим…» И продолжаем разговор.

И они мне говорят: «Есть у нас отдаленная деревня, там старенький священник, так мы к нему только ездим…»

И тут они рассказывают мне про пожилую женщину, сына которой, милиционера, убили в Чечне (в то время милиционеров отправляли в командировки в Чечню). И, говорят они мне далее, его в храме отказались отпевать, пока она не заплатит 700 рублей. А у нее пенсия – всего 3 тысячи… Причем она денно и нощно в храме, ее все знают, она все время молится и вообще храма не покидает. «Так как нам после этого относиться к Церкви?» – говорят они мне.

А вот другой случай. Город небольшой, все друг друга знают. Убили одного бандита, который «держал» весь рынок. И похоронили его как святого: впереди шли священники из собора с каждением! Хотя все люди знают, кто лежит в гробу, что это был за человек! И как после этого относиться к Церкви?..

– И что вы ответили?

– А мне нечего было сказать, понимаете?

– И никто из нас не может ничего сказать… Что произошло: мы предали? Или исчерпали кредит доверия? Или не воспользовались тем кредитом, который Господь нам дал?

– Вот еще случай. Есть команда художников, которые расписывают храмы, очень авторитетная, им делал заказы на иконы даже сам Патриарх Алексий II. И они мне рассказывали: после того как они отреставрируют церковь и получат деньги за работу, они вынуждены уезжать из города. И какие меры они принимают, чтобы выехать с деньгами, сохранить их при себе.

Потому что в том, чтобы отнять у них деньги, принимают участие и настоятель этой церкви, и ДПС, и бандиты. Втроем. В деталях… Причем это известные иконописцы, понимаете?

Они честно работали, выполнили работу честно, а в конце концов вынуждены думать о том, как эти заработанные деньги вывезти, чтобы их не отняли. Они рассказывают, на какие ухищрения сложнейшие они идут для этого, потому что блокируется всё. И эти деньги, по идее, обязательно отнимут.

– С другой стороны, в России все же произошли очень серьезные политические изменения с тех пор: позади остались «лихие 90-е» (как их называют), мы встали на путь мало-мальского, но развития. И некая стабильность жизни в России все же налицо. И тут я вспоминаю «Декларацию» митрополита Сергия (Страгородского). Некоторые историки говорят, что вроде бы мы именно тогда «уступили» и с этого все началось…

– Но ведь власти не добились же ничего от Патриарха Сергия…

Знаете, многие молчат об этом или даже не знают. А я все-таки общался с исповедниками и знал тех, кто сидел, многих из них застал… Я же сидел с начала 1970-х годов. И вот что мне одна матушка, монахиня, рассказывала. Служит священник, ее отец. Служит в храме… А она тогда была девочкой. Идут гонения, но все-таки никак не могут найти на него управу: как его посадить? Оказывается, очень просто. Приезжает уполномоченный НКВД, показывает ему «Декларацию»: «Подписываешь?» Если подписываешь – «пока живи». Пока! Потому что потом все равно уничтожат… «Не подписываешь?» Его тут же забрали. Тут же…

Не подписываешь «Декларацию» – тут же забирают. Это был метод убрать из Церкви наиболее достойных

Так что это был метод, чтобы убрать из Церкви наиболее достойных ее сынов. Власти тут же эту «Декларацию» использовали. И это было легко, иначе пришлось бы искать что-то антисоветское в высказываниях, в проповедях и т.д. А тут – просто: «Подписываешь? Пока оставайся!» Потом тебя тоже заберут, обязательно… Но они этим ничего не добились.

И вообще Патриарх Сергий (Страгородский) одно время был обновленцем, и это очень серьезный момент в его жизни. А ведь он был прекрасным, глубоким богословом, он сам прекрасно все понимал.

– Но он же покаялся…

– А когда он шел на это, неужели он не понимал, на что идет? Он же был богословом, крупным богословом! Еще можно ввести в заблуждение человека необразованного или малообразованного, но его-то!..

– Александр, еще вопрос – про нашу Победу в Великой Отечественной войне. Сталин для многих и сегодня символ Победы. Кроме того, как сейчас можно услышать, в том числе и от православных, «Сталин дал свободу Церкви». Он вызывал трех митрополитов, беседовал с ними и пр.

– Сказать, что Сталин – герой Победы, было бы неправдой, потому что первые 3,5 миллиона наших людей, взятых в плен, – это его «заслуга». Ведь о предполагаемом нападении Гитлера ему докладывали буквально все! Но всё зависело в нашей огромной стране от воли этого человека! Все данные у него были, все доклады, вся информация о том, что немецкие войска уже собраны и готовы к нападению… Было же понятно это и по иным причинам: люди просто знали, что война будет. И все, особенно в деревне, говорили так: «Мы повоюем!»

А то, что «Сталин дал свободу Церкви», – простите, это опять искажение правды. Он был вынужден принять трех митрополитов. Как только кончилась война, Сталин тут же опять поменял политику: начал закрывать храмы, прижимать верующих, поток людей хлынул в тюрьмы и лагеря…

– Складывается впечатление, что в настоящее время у нас нет нужды в Церкви мучеников, Церкви страдающей, Церкви исповедников. Наоборот, многим подавай Церковь воинствующую, торжествующую, с хорошей политической основой и в чем-то «государственную»…

– Вы себе не представляете, скольких людей скандалы вокруг Церкви сегодня отводят от храма! Это очень и очень печально сознавать.

– Александр, благодарю вас за откровенную беседу. Я тоже застал времена гонений на Церковь, видел людей, которые возвращались из тюрем и ссылок. Некоторые из них служили у нас в храмах Троице-Сергиевой Лавры. Это были старцы, которые своей молитвой, наверное, и созидали сегодняшнюю церковную свободу: я подчеркну, не политики, а вот эти тихие и незаметные молитвенники.

– Именно они и несли этот светлый Пасхальный призыв и Пасхальный дух. Потому что, как сказал один из них: «В тюрьме у нас уничтожили все, абсолютно все. Осталась одна только Радость!» Это Пасхальная Радость! Вспомните, как старец Павел (Груздев) описывает лагерную Литургию! Такое переживание Литургии, что после нее – хоть под расстрел! Понимаете? Они уже побывали на Небесах и снова хотят туда вернуться!

Наши исповедники несли и несут этот светлый Пасхальный призыв и Пасхальный дух. Это наше наследие!

И я их понимаю, потому что у самого было желание постоянное: быть расстрелянным. Эта мысль меня просто преследовала, я этого очень хотел, представлял наших новомучеников: я встаю в строй рядом с ними и получаю заветную пулю!..

Думаю, что то наследие старцев, которое мы имеем и которого не имеет никто, кроме православных (все-таки западное христианство находится в очень тяжелом состоянии) сохранит нашу Церковь.

10 декабря 2019 г