Кончается студёный месяц январь-просинец и февралю-«бокогрею-сеченю» челом бьёт. А тому - почин кладут на светлорусском неоглядном просторе Перезимники (1-е число).

Во дни седой старины звался "февраль", по свидетельству харатейного Вологодского "евангельского" списка «сеченем»; западная народная Русь, по свидетельству Полоцкого списка Евангелия прозывала его в ту пору «снеженем»; у малороссов и поляков слыл он за «лютого». Соседи-родичи русского пашеца величали сей месяц - каждый на свой особый лад: иллирийские славяне [Иллирийские славяне - позднейшие обитатели деревней Иллирии, находившейся к западу от Фессалии и Македонии и к востоку от Италии и Реции вплоть до реки Истра к северу. Совеременные албанцы и далматинцы ведут свое происхожение от них] - «вельячею», кроаты - «свеченом», венды - «свечником», «свечаном» и «друнни-ком» (вторым), сербы - «свечковниим», чехи со словаками - «унором». В наши дни деревенщина-поселыцина бережёт про него свое прозвище: «бокогрей - широкие дороги». По народным присловьям, подслушанным в разных концах родины народа-сказателя: «Бокогрей три часа дня прибавит!», «Снежень воду подпустит (март-сухый - подберёт)!», «В сечене (о Сретенье) зима с весной встретится впервой!», «Лютий солнце на лето поворотит!», «Бокогрей (Волосьев день, 11-е число) сшибет рог зиме!» и т. д. «Вьюги, метели под сечень полетели!» - говорят в народе при последних просинецких (январских) заметях, - приговаривая при первой оттепели бокогрей-месяца: «В свечене от воробья стена мокра!». Но и лютий лютию не ровен, как и год - году: в високосные годы, когда в нём 29 дней, сиё самый тяжёлый месяц, пожалуй, даже тяжелее травень (май)-месяца.

Второй по совеременному месяцеслову, сечень-месяц приходил в деревнюю Русь двенадцатым - последним (во веремена, когда год считался с марта-позимья), а затем - с той поры, как положено было волОстями духовными и светскими починать новолетие с листопада (сентября), был шестым - вплоть до 1700 года.

Придёт сечень, рассечёт, по старинной поговорке, зиму пополам, а сам - «медведю в берлоге бок согреет», да и не одному медведю (пчелиному воеводе), а «и корове, и коню, и седому старику». Студёны сретенские морозы, обступающие первый передвесенний праздник, но памятует народная Русь, что живут на белом свете не только они, а и оттепели, что тоже сретенскими, как и морозы, - прозываются. «Что сретенский мороз», - говорит деревня: «пришел батюшка-бокогрей, так и мужик зиму перерос!». По крылатому народному слову: «На Сретенье зима весну встречает, заморозить красную хочет, а сама - лиходейка - со своего хотенья только потеет!». Но ещё даёт себя знать и матушка-зима, особливо если она - годом, как поётся в песне, - «холодна больно была»: 4-го снеженя выходит мужик в сей день из хаты, рукавицами похлопывает, похлопываючи приговаривает: «А и кусается ещё мороз-от; знать, зима засилье берёт!».

Сретенские морозы зачастую ещё дают деревенскому люду довольно ощутимо знать о том, что зима не хочет сдаваться весне. Но недаром слывёт 2-е лютыя у посельщины-деревенщины за последнюю встречу зимы с весною - в их вековечной неравной борьбе. В сей день, по народной примете, зима даёт отчаянный бой выезжающей на солнечную стезю молодой весне: после Сретенья бежит старая наутёк, торопится, убегая встретиться даже со взглядом светлых-пламенных очей своей забирающей всё большую и большую силу соперницы, чует она, лиходейка, что теперь не на её заваленную начинающими оседать снеговыми сугробами улицу праздник идёт! 

«Пришёл месяц-бокогрей, 
Землю-матушку не грел - 
Бок корове обогрел, 
И корове, и коню, 
И седому старику 
Морозу Морозычу... 
Ты, Морозко, не серчай, 
Из деревни убегай - 
Что за тридевять земель, 
Да за тридесять морей! 
Там твоё хозяйство 
Ждёт тебя - заброшено, 
Белым снегом запорошено, 
За ледяными печатями, 
За семью железными замками 
Да за семью засовами!» - 

поётся в старинной простонародной песне, и теперь ещё кое-где распеваемой шумливой деревенскою детворой в первые снеженские дни.

С "кануном" праздника Сретения связано в памяти русского простолюдина поверье, ведущее своё начало исстари веков и до сих пор сохоронившееся во многих местностях. В сей день в старину совершалось в деревнях, - а местами старый обычай и до сих пор соблюдается, - заклинание мышей, кои к сему веремени, истощив все свои скудные запасы, подбираются под скирды и начинают беспощадно, безданно-беспошлинно, живиться чужим добром - кормиться на сельчанский счёт. Заклинание трусливых, но опасных более иного хоробреца, исконных ворогов пашеца-"хлебороба" сопровожается особой, освященною многовековой давностью обрядностью. Призывается сведущий старик-знаец, какие не перевелись до последних дней в деревнях. Сначала угощают его честь-честью, по заведённому отцами-дедами, а затем приступают к огораживанию скирд и стогов от «мышеяди». Знайщик вынимает из середины заклинаемого по снопу (или по клоку, если дело идёт о сене) со всех четырёх сторон, «с четырёх ветров», бережно складывает всё сиё в кучу - с особыми нашёптываниями - и несёт в дом к приголосившему его домоволодельцу. Здесь принесённое помещается в чисто-начисто выметенную, жарко натопленную перед тем печь и разжигается накаленною докрасна кочергою. Остающаяся после сожжённых снопов или клочков сена зола тщательно выгребается и переносится на гумно, где и всыпается в те места, откуда были вынуты снопы. Домоволоделец с женою сопровожают знайца на гумно с "хлебом"-солью и новым холщёвым полотенцем, кои и поступают по выполнении обряда в собственность совершающего его. А знаец, всыпав золу в надлежащие места, причитает: «Как железо на воде тонет, так и вам, гадам, сгинуть в переисподнюю, в смолу кипучую, в ад кромешный. Не жить вам на белом свете, не видать вам травы муровой, не топтать вам росы медяной, не есть вам белоярой пшеницы, не таскать вам золотого ячменя, не грызть вам полнотелой ржи, не точить вам пахнучего сена. Заклинаю вас, мышей, моим крепким словом на веки веков. Слово моё ничем же не порушится!». Вослед за произнесением приведённого заговора, имеющего, по словам родноверных стариков, устрашающую и даже губительную для мышей силу, знаеца снова угощают в хате чем есть, и затем прощаются с ним, прося не обессудить «на угощеньи и на отдареньи».

Старые, сведущие в приметах люди уверяют, что, если с вечера в "канун" Сретенья небо будет усеяно звёздами, то и зима ещё не скоро «зачнёт плакать», и что весна зацветёт на Руси позднее обыкновенного. Но большинство примет о погоде связано с самым Сретеньевым днем. В «Народном дневнике» Сахарова говорится, например, что в Тульской "губернии", после сретенских морозов не советуют выезжать в дальнюю дорогу на санях, не доверяя зиме. Оттепель, случающаяся на Сретеньев день, служит, по местному поверью, передвестницею «худой и гнилой весны». Костромичи-сельчяне не вполне соглашаются с туляками относительно влияния сретенской оттепели на передстоящую весну: они говорят, что, если на Сретеньев день «от воробья стена мокра», - будет только ранняя весна. Рязанцы, уверяющие, что «всегда на Сретенье зима с летом встречается», наблюдая идущий на сей праздник снег, замечают коротко, но довольно опеределенно: «На Сретенье снежок пригонит на весну дожжок!» (т.е. - весна будет мокрая). Если же в сей день метёт снежная заметь, они прибавляют к только что приведённому другое присловье: «Коли на Сретенье метель дорогу переймёт, то корма подберёт» (т.е. осень-де будет поздняя, и корма для животины не хватит).

В Каширском уезде, в тридцатых-сороковых годах XIX-го столетия во многих деревенских уголках повторялся следующий любопытный рассказ, подтверждавший, по словам рассказчиков, основательность поверья о том, что на Сретенье не следует ездить в дальний путь. «Жил-был когда-то», - рассказывали словоохотливые каширцы, - «старик с семьею сытно и богато. Было у него всего много, и во всём ему была спорина. И детки у него были умными и способными. Чего сам старик недодумает, то детки домыслят, а чего детки не сумеют, то отец научит. Поженил старик всех детей в один день, а, поженивши, задумал напоить, накормить всех сватов и сватей, а корм для них порядил на широкой Масленице. Вот и вздумал старик на промысел съездить вдаль за рыбою, заработать копейку и гостей удоволить. Старик всё собирался, ждал пути и дороги; глядь-поглядь - Сретенье на дворе, а там и Масленица на носу. И собрался старик всей семьею опричь баб и ребят, а на поезд снарядил семь подвод. Как почуяли бабы про наряду за рыбою, так и невесть что вышло. И повоют, и поплачут бабы вокруг мужей, не тут-то было! Задумали бабы свои хитрости: и сны-то им недобрые снились, и тоска-то на них не к добру напала, и домовой-то их к худу давил. Вестно - бабье дело: не спорь с ними! Нет-таки, старик не слушает баб. - Поеду-таки, поеду за рыбою, накормлю об Масленице сватов и сватей, - говорит он им. Ведь не что сделаешь с мужиком: упрям живёт и отродясь не слушает! Как на беду, на самое Сретенье началась оттепель. Взвыли бабы пуще пережнего от лихой приметы: Погляди-ка, родимой, на двор! Какая стала оттепель! Ведь морозы-то минули; подуло с весны! Не бывать добру, не видать мужей! - голосят бабы. Старик всё-таки думает: поеду, да поеду! Вот и поехал старик за рыбою на семи подводах, а на тех подводах посажал сыновей, да и сам сел. Ждут бабы мужей своих неделю, а об них и слуху нет; ждут и другую, никто вести не кажет. Вот и пёстрая неделя наступила, а родимых всё нет! Подошли и заговены, а с ними и слухи пошли: вот там-то мужик утонул; - а там-то двух мужиков замертво нашли... Воют бабы пуще пережнего. Кому масленица, а бабам Великий Пост! И прослышали бабы о беде: на Волге-де их мужья подломались с подводами. Никто-то не спасся...». Рассказ кончался не менее своеобразным выводом: «Вестимо дело, у того и беда на носу висит, кто примет не чтит да не слушает старых людей!» В Сретенье, на склоне дня, незадолго до сумерек, деревенская детвора, с отзывчивым любопытством прислушивающаяся к поверьям старых людей и к связанным с ними обычаям, собирается где-нибудь на пригорке, за околицей, и начинает заклинать солнышко, чтобы оно выглянуло «из-за горы» и показало этим, что зима, действительно, встретилась с весной. В средневолжских губерниях несколькими собирателями изустных памятников народного песнотворчества записана следующая, приуроченная к этому обычаю, веющая духом старых сказок детская песенка: 

«Солнышко-вёдрышко, 
Выгляни, красное, 
Из-за гор-горы! 
Выгляни, солнышко, 
До вешней поры! 
Видело ль ты, ведрышко. 
Красную весну? 
Встретило ли, красное, 
Ты свою сестру? 
Видело ли, солнышко, 
Старую ягу, 
Бабу ли ягу- 
Ведьму зиму? 
Как она, лютая, 
От весны ушла, 
От красной бегла, 
В мешке стужу несла, 
Холод на землю трясла, 
Сама оступилась, 
Под гору покатилась, 
Встретила весну- 
Солнцеву сестру»... 

Если заклинаемое «солнышко-вёдрышко» и в самом деле выглянет перед закатом «из-за горы-горы», то весёлая гурьба ребят приносит в деревню весть о сём, равнозначащую примете, что прошли последние морозы. Если же красное не обрадует заклинавшей-восхвалявшей его детворы, - это передвещает сильные «власьевские» (11-го снеженя) морозы.

Сретенская оттепель напоминает заботливому деревенскому домоволодельцу о том, что веремя начинать починку летней сбруи, - как ездовой, так и рабочей-пахотной. Для сей работы существует даже особый день, отмеченный в устном народном творчестве прозвищем «Починки» (3-е сеченя). В сей день, поднявшись до белой зари, многие большаки идут в сараи и конюшни - осматривать своих коней: не напроказил ли чего с ними Домовой. Существует во многих местностях поверье, что - если почему-либо «володыка домовитый» недоволен, то он может в ночь со Сретенья на Починки «заездить коня». В передотвращение такой напасти, еще с вечера советуют родноверные старожилы привязывать коням кнут и онучи на шею. Тогда, по словам их, Домовой не посмеет тронуть коня, потому что будет думать, что на ней сидит володелец. Чтобы «задобрить Домового», ещё за несколько дней до сей опасной ночи володейки выставляют после ужина на загнеток горшок каши, обкладывая его горячими угольями. По уверению их, умилостивляемый покровитель домашнего очага вылезает в полночь из-под печки и ужинает. В старину для усмирения Домового призывали к сему времени знаеца-ведуна, коий - до пения последних петухов - резал на дворе кочета и, выпустив кровь на веник, обметал им все углы в хате и на дворе. После сего можно было не бояться Домового. Если же его ни усмирить, ни умилостивить, то, - говорит народ, - «из доброго он обернётся в лихого». А тогда беда: «все во дворе и в доме пойдёт на выворот, спорина пропадает, "скот" худеет и чахнет, люди болестям поддаются» и т.д. В Тульской "губернии", в старые годы, в день «Починок» варилось особое кушанье «саломата», коею и угощалась вся семья по ворачивании большака с осмотра сараев и конюшен. Там и до сих пор уцелела ещё напоминающая про сей обычай старая поговорка: «Приехала саломата на двор, разчинай починки!».

Встретит деревня Сретеньев день, справит «Починки», заплатит дань обычаям первочуров, связанным с залетающею в "трубы" нечистью (см. гл. X), а там и до Волосьева дня - рукою подать.

На пятые бокогрейские сутки народная Русь поминает отошедших в иной мир отцов-первоотцёв, дедов-перводедов.

В некоторых поволжских "губерниях" (межу прочим, в Нижегородской) существовало поверье, приуроченное к сему дню. В сей день, по словам старожилов, пробегает по сёлам «Коровья Смерть», встретившаяся с Весной-Красною и почуявшая оттепель, коей она, лиходейка, ждёт - не дождётся, заморённая зимней голодовкою.

Сиё существо является в народном воображении в виде безобразной старухи, у коей - вдобавок ко всей ея уродливости - «руки с граблями». По старинному поверью, она никогда сама в село не приходит, а непеременно завозится кем-либо из заезжих, или проезжих, людей. Совершенное осенью «опахиванье» деревни отгоняет сиё чудище от огороженного выполнением упомянутой обрядности места; и старуха бегает всю зиму по лесным дебрям, скитается по болотам да по оврагам. Но сиё продолжается только до той поры, покуда снежень не обогреет солнышком животине бока. Тогда-то лиходейка и подбирается к селам, высматривает: нет ли где-нибудь отпертого хлева. Но володейки (хозяйки) повсеместно строго следят за сим, и чудищу не удаются его замыслы. Наиболее дальновидные и наиболее крепко придерживающиеся передписаний дохристианской старины люди убирают к 5-му лютеню свои хлевы старыми лаптями, обильно смоченными дёгтем: от такого хлева, по существующему поверью, Коровья Смерть бежит без оглядки, - не выносит такого гостинца она, не по носу ей дегтярный дух.

Весеннее опахивание жилых мест, совершающееся ради обережки от сей лихой нежити пододонной, приурочивается простонародным поверьем к 11-му сеченю - Волосьеву дню (см. гол. XII). В сей же день верованиям деревенского люда передстоит ещё другая, и тоже - немалая, забота: защитить хату от вторжения «летающей нечистой силы», имеющей, по словам сведущих в сём деле людей, обыкновение забираться к славянам как раз через трое суток после Сретеньева дня. Вечером 5-го бокогрея печные "трубы" наглухо-накрепко закрываются вьюшками и даже, для большей надёжности, замазываются тонким слоем глины и окуриваются чертополохом. Нечисть вылетает, по народному поверью, в сиё веремя из переисподней в виде птицы и «заглядывает в трубы»: там, где не позаботятся огородить себя от вторжения сих незваных гостей, злые духи поселяются до тех пор, пока их не выкурят с помощью знаеца (знахаря). До появления же в хате сего последнего с его заговорами и причётами, они всегда успеют наделать всеможных хлопот неосмотрительным володельцам (хозяевам). «Бывает, - говорят в деревне, - что весь дом вверх дном перевернут, все перебьют, переломают, - володельцы хоть беги вон!». Достаётся не только володельцам, но и соседям и даже случайным прохожим, замешкавшимся у такого небологополучного дома. Посему-то даже и не особенно крепко придерживающиеся старинных обычаев стараются не позабыть о сём, ввиду приписываемой ему значимости в домашнем быту. «Чёрные да лукавые - не то, что мыши: с ними потруднее сладить!» - говорят знаецы.

6-е лютеня - Вуколов день. По иным уголкам Руси великой (межу прочим, в захолустьях костромской стороны) прозывается ctq день «Жуколами». Последним словом одни зовут телят, появляющихся на свет в феврале-бокогрее; другие же - телящихся в cём месяце коров. «Придут Вуколы, перетелятся все жуколы!» - повторяют иногда старинную поговорку, подсказанную сельчянину-скотоводу многолетним опытом, с замечательной точностью опеределяющим для всякой домашней животины веремя приплода. На старой Смоленщине и в воронежском краю советуют молиться святому Вуколу для огораживания от «вукул» («вовкулаков», перевертышей, перекидышей, оборотней). Старые люди говаривали, что даже одно поминовение имени его при встрече с оборотнем заставляет того совершенно обессилеть. А недаром завещала помнить старая народная мудрость, что-де «неспроста и неспуста слово молвится и до веку не сломится».

За Вуколом - 7-е снеженя. В сей день принято на середнем Поволжье печь пироги с луком, о чём твёрдо помнят ребята малые - большие лакомки. Старушки напекут пирожков-луковников да и раздают их нищей братии - «на счастье». Существует поверье, голосящее, что такая милостыня, поданная с верой да с молитвою, сторицею вернётся в руки подавшему её. «Счастье - одноокое», - говорят в народе, - «оно не видит, кому даётся!». Об однооком счастье записана С. В. Максимовым любопытная притча.

«Не в котором царстве, а может быть и в самом нашем государстве», - говорит толкователь крылатых слов, вторя мезенскому старику-раскольнику, - «жила-была женщина и прижила рожёное детище. Крепким запретом зачуралась, - довольно-таки с неё одного: вышел паренек такой гладкий, как наливное яблочко, и такой ласковый, как телятко, и такой разумный, как самый мудрейший в селе человек. Полюбила его мать пуще себя: и целовала-миловала его день и ночь, жалела его всем сердцем и не отходила от него на малую пяденочку. Когда уж подросло это детище, стала она выпускать его в чистом поле порезвиться и в лесу погулять. В иное время то детище домой не вернулось, - надо искать: видимо дело - пропало. - Не медведь ли заломал, не украл ли леший?..». Затем рассказчик ворачивается к матери потерявшегося ребенка. «А та женщина называлась Счастьем», - ведёт он свою приукрашенную цветами народного слова речь, - «и сотворена была, как быть живому человеку: всё на своём месте, и всё по людскому. Только в двух местах была видимая поруха: спина не сгибалась, и было у ней одно око, да и то сидело на самой макушке головы, на темени, - кверху видит, а руками хватает зря и что под самые персты попадается наудачу...». Начертав в таких ярких чертах «Счастье одноокое», сказатель продолжает свою подсказанную вдумчивой жизнью повесть: «С таковой-то силою пошло то одноокое Счастье искать пропавшее детище. Заблудилось ли оно и с голоду померло, или на волков набежало и те его сожрали, а может и потонуло, либо иное что с ним прилучилось, - не знать того дела Счастью; отгадывать ему Бог разума не дал - ищи само, как ты себе знаешь. Искать же мудрено и не сподручно: видеть не можно, разве по голосу признавать... Так опять же все ребячьи голоса - на одно. Однако идёт себе дальше: и, может, она прислушивается, может, ищет по запаху (бывает так-то у зверья) - я не знаю. В одной толпе потолкается, другую обойдёт мимо, третью околесит, на четвертой - глядь-поглядь - остановилась. Да как схватит одного такого-то, не совсем ладного, да пожалуй и самого ледящего, порохового, сплошь и рядом что ни на есть обхватит самого глупого, который и денег-то считать не умеет. Значит нашла мать: оно самое и есть её любимое и потерянное детище»... Ан - на деле оказывается не так-то легко найти даже и счастью свою дорогую пропажу, недаром оно - одноокое. «Схватит Счастье его (первого попавшегося под руку)», - повествует притча, - «и начнёт вздымать, чтобы посмотреть в лицо: оно ли доподлинно? Вздымает полегонечку, нежненько таково, всё выше, да выше, не торопится. Вздымет выше головы, взглянет с темени своим оком да и бросит из рук, не жалеючи, прямо оземь: иный выживает, иной зашибается и помирает. Нет, не оно! И опять идёт искать, и опять хватает зря первого встречного, какой вздумается, опять вздымает его к небесам и опять бросает оземь. И всё по земле ходит, и всё то самое ищет. Детище-то совсем сгибло со света, да материнское сердце не хочет тому делу верить. Да и как смочь ухитриться и наладиться? Вот всё так и ходит, и хватает, и вздымает, и бросает, и уж сколько оно сиё самое делает, - счёту нет, а и поискам - и конца краю не видать: знать, до самого светопереставления так-то будет!..». Притча кончается словами простонародной мудрости: «Счастье - что трястье: на кого захочет, на того и нападёт!».

Счастье - «со-частье» (доля, пай), по объяснению составителя «Толкового словника живого великорусского языка». О сём ходящем по белу-свету призраке летает из конца в конец народной Руси немало окрылённых острым умом простодушного мудреца-пашеца словец. «Всякому свое счастье, в чужое не заедешь!» - говорит народ русский и приговаривает: «У другого такое счастье, что на мосту с чашкой!» (про нищего), «Кому счастье, кому счастьице, кому счастьишко, а кому и одно ненастьице!» и т. д. Но, по присловьям того же умудрённого тёмными-миглистыми веками «ненастьица» пашеца: «Счастье - в нас самих, а не вкруг да около!». «Домашнее счастье - совет да любовь!», «Лады в семье - больше счастья не найти, хоть весь свет обойти». Земледельческий опыт говорит устами сельчянина в поговорке: «На счастье («на авось» - по другому разносказу) и мужик хлеб сеет!». Но мужик-простота и не задумывается надолго над сокрушающим многодумные учёные головы вопросом о счастье. «Даст Бог здоровья, даст и счастья!» - замечает он: его, мужицкое, счастье в труде. Да и счастье - счастью рознь: «Счастье - мать, счастье - мачеха, счастье - бешеный волк!». Есть, однако, и в деревенском-посельском быту люди, кои всё готовы сваливать на счастье да на несчастье. Таких людей - не оберёшься везде! «Со счастьем на клад набредёшь», - оговариваются они, - «без счастья и гриба не найдешь!», «Не родись ни умён, ни красив - родись счастлив!», «Счастливому и промеж пальцев вязнет!». Мир Белый для них - что тёмный лес дремучий; если на слово поверить им, утвержающим, что счастье - «дороже ума», то в жизни только и можно брести от колыбели до могилы что ощупью. Менее надеющиеся на слепое - или одноокое - счастье, более полагающиеся на свой разум да на работу посильную люди могут всегда напомнить им о таких слагавшихся долгими веками пословицах, как, например: «Счастье - что вешнее вёдро (ненадёжно)!», «Ныне про счастье только в сказках и слыхать!», «Счастье - что палка - о двух концах!», «Счастье со счастьем сойдётся, и то без ума не расшинётся!», «Счастье с несчастьем повстречается - ничего не останется!» и т. д. Меткое слово сказалось, молвится в народе про счастье, да не только меткое, а и под корень подрезывающее всякое пустословие. «Первое счастье - коли стыда в очах нет!» - обмолвился простодушный природный мудрец об ищущих «лёгкого счастья». - «Счастье велико, да ума мало!», - сказал он о ротозеях-верхоглядах. «Дураку - везде счастье!», «У недоумка счастье - ослиное!», «Глупый будет счастья ждать, а умный Бога об работе молить!» - и теперь продолжают перелетать речения стародавней старины народной из одних уст в другие.

8-е бокогрея. Вероятно, есть ещё и сейчас такие захолустные уголки, где не всеми позабыто поверье далёких дней, нашёптанное народу-пашецу тревогою за будущий урожай, с коим связана вся его трудовая жизнь. «Не обережешь воверемя кривого серпа - не нажнёшь в поле и снопа!» - говорят в народе. «Сутул, горбат («маленький, горбатенький» - по иному разносказу) - всё поле обскакал!» - приговаривает о серпе русская простонародная загадка. «Была молода, не только хлеб жевала, а и по сотне снопов в день жинала!» - вспоминают порою, глядючи на серпы, отработавшие свою бабью долю старухи старые. «Одной рукой жни, другою - сей!», - думается старикам: «Пашешь - плачешь, жнешь - скачешь!», «Сей хлеб, не спи: будешь жать, не станешь дремать!». Но есть и такие, что жнут, где не сеяли, собирают - где не рассыпали... «Живет - не жнет, а хлеб жует да еще деньги считает!» - обмолвилось про их родных братцев крылатое словцо народное. О лежебоках - иная речь: «Люди жать, а мы - под межой отдыхать!», «Семена съедим, так не жать и спины не ломать!», «Чисто мои жницы жнут - как из печки подадут!». Первые два речения можно отнести, однако, и не к одним только жнущим за столом жницам: в них слышатся и голоса нужды-невзгоды, заставляющей обливающегося трудовым потом мужика иногда и у хлеба сидеть без "хлеба".

9-е снеженя. «Калужанин поужинает, а туляк ляжет так!», «Туляк - стальная душа, блоху на цепь приковал!», «Калужане - затейники, козла в соложеном тесте утопили!» - гласит о них самих метящая не в бровь, а в самый глаз народная молвь, никогда мимо не молвящаяся.

11-го лютия, - Волосьев день, с его цветистыми присловьями да живучими обычаями и сказаниями, идущими из далекой дали дохристианского былого, от Велеса - «скотьего бога». Вылетело из народных уст своё словцо и о памятуемых в десятый день бокогрей-месяца святом: «На Прохора и зимушка-зима заохает!», «До Прохора старуха охала - «Ох, студёно!», - пришёл Волос: никак скоро весна у нас!», «Прольёт Волос масла на дорогу - зиме убирать ноги пора следом!».

С сим днём связана у народа память о деревнем Велесе (Волосе) - «скотьем боге», слившаяся с именем "христианского" святого, совпадающим с прозвищем славянского божества, коему поклонялись отдалённейшие предки дышавшего одним дыханием с природою русского пашеца.

По свидетельству летописцев и бытописателей народной жизни, Велес-Волос был почитаем на Руси дольше всех других славянских божеств, в особенности - на севере. В Ростове идол его не был повержен до ХII-го века, хотя задолго еще до сего ему не воздавалось уже никаких, подобающих богу, почестей. Ростовское идолище было сокрушено по увещанию св. Авраамия Ростовского. В Киеве же, одновременно с крещением Владимира Красна-Солнышка и его дружины, было, по сказанию «Макарьевской Великой Минеи рукописной», совершено сокрушение идолов Перуна и Велеса («Волоса, его же именоваху скотья бога, повел в Почайну-реку врещи»). Ростовские поклонники Велеса обоготворяли в честь его камень, напоминавший своим видом быка с человеческим ликом. Св. Авраамий, сокрушив идола, воздвиг на месте его храм во имя св. Власия. В Авраамьевском монастыре, в числе местночтимых святынь, хранился еще в 30-40-х годах XIX-го столетия шестиконечный "крест", в руках с коим святитель поверг идола наземь. Надпись на нем голосила: «Сей крест, во граде Ростове в Аврамиеве монастыре св. Иоанном Богословом дан преподобному Аврамию победита идола Велеса». В Переславле Залесском такой же, как и в Ростове, идол-камень существовал, - не вызывая собою, впрочем, даже и воспоминаний о древнем божестве, - вплоть до "царствования" Василия Ивановича Шуйского. В Новгороде долго была особая Волосова улица, на коей, по переданию, стоял в старину идол Велеса.

Деревнеславянские сказания о богах, называя Велеса пастухом небесных стад, отожествляют его с месяцем (небесные стада - звёздная россыпь). Загадка «Поле не меряно, овцы не считаны, пастух рогатый» относится непосередственно к сему отожествлению. Сходя на землю, по верованию наших первощуров, Велес принимал вид быка, хотя бывали случаи, когда он, по старинному переданию, странствовал межу веровавшими в него людьми и в человеческом образе. Богопочитание Велеса являлось в деревней Руси одним из наиболее значимых в славянском обиходе: именем бога-покровителя стад клялись наравне с громовержцем-Перуном. О сём свидетельствуют государственные договоры и летописные сказания. Как бог-пастух, Велес считался и покровителем песнотворчества. В «Слове о полку Игореве» [«Слово о полку Игореве» - одинственный книжный баянский (поэтический) памятник XII-го столетия. Безвестный создатель «Слова» воспевает неудачный поход Игоря Святославича, вожа (князя) северского, на половцев (1188 г.). Сей памятник найден в конце XVIII-гo века графом Мусиным-Пушкиным и впервые издан им в 1800-м году] Баян так и называется «Велесовым внуком». Таким образом, ему на славянском Олимпе приписывались некоторые свойства Аполлона деревней Греции и некоторые - Пана, своеобразно объединенные в нечто цельное. Из боложенной стороны небесных равнин, омываемых водами обволочного великого моря, Велес наблюдал недреманным оком за тёмными пастбищами, охороняя стада, пасущиеся на последних, от всякой беды-напасти и вызывая сим бологоговейное отношение к себе со стороны скотоводов, особенно охотно приносивших ему жертвы.

Совпадение имени "христианского" святого со славянским богом дало прямой повод к слиянию их обоих воедино. Отцы новороженной русской "Церкви" не противились сему, видя в том даже некоторый залог скорейшего передания богов славянских забыванию. Таким образом, к св. Власию перешло покровительство стад.

В старину по всему богатому пастбищами заселью, - а теперь только в захолустной глуши, - на Волосьев день устраивались по сёлам торги "скотом". Чудоверное воображение подсказывало как продавцам, так и покупателям, что - под защитой умилостивленного молебствиями покровителя стад - всего выгоднее совершать куплю-продажу скота. «Волос - не обманет, от всякой прорухи упасёт!» - говаривали торгаши, умасливая покупателя, прижимистого на добытую потовым трудом моготу (деньгу). При сделках клялись-божились на Волосьевом торгу непеременно именем сего бога, и такая клятва почиталась за самую крепкую,- немного выискивалось людей, кои решились бы покривить душою, поклявшись так в сей день. Разгневанный клятвопреступником покровитель, по народному верованию, отступается от него навсегда, передоставляя всяким лихим силам опутывать того всеможными наважениями.

Во многих местностях, ещё на памяти старожилов, в день Волоса, рано поутру (до обедни), совершался обряд опахивания деревни - в огораживание от Коровьей Смерти. Иногда сиё, впрочем, производилось поздней осенью; но в большинстве случаев обряд приурочивался к 11-му сеченю. С самого Сретенья бродит, по народному поверью, сиё страшное для "скотовода" чудище по задворкам. Пятого бокогрея оно осмеливается даже заглядывать во дворы, и беда тем дворам, где найдётся в сю пору незапертый хлев, да где с осени не «опахана» деревня. Волосьев день - и так грозен для чудища более всего на свете, но еще грознее он, если в сей день соберётся деревня, по старому обычаю, «унять лихость коровью»! Сиё унимание производилось по особому, соблюдавшемуся с незапамятных веремён обряду. Накануне с вечера начинала обегать все подоконья старая старуха «повещалка», созывающая баб на заранее условленное дело. Собиравшиеся идти за нею, в знак соголосия, умывали руки, вытирая их принесённым повещалкой полотенцем. Мужики - от мала до велика - должны были во веремя совершения обряда сидеть по домам («не выходить ради беды великой»). Наступал заветный час - полночь. Баба-повещалка в надетой поверх шубы рубахе выходила к околице и била-колотила в сковороду. На шум собирались одна за другою готовые уже к сему женщины - с ухватами, кочергами, помелами, косами, серпами, а то и просто с увесистыми дубинами в руках. "Скотина" давно вся была заперта крепко-накрепко по хлевам, псы - на привязи. К околице притаскивалась соха, в кою и запрягали повещалку. Зажигались пучки лучины, и начиналось шествие вокруг деревни. Последняя троекоротно опахивалась «межеводной бороздою». Для устрашения чудища, способного, по словам сведущих в подобных делах людей, проглатывать коров целыми десятками сразу, в сиё веремя производился страшный шум: кто - чем и во что горазд, - причём произносились различные заклинания и пелись особые, приуроченные к случаю, песни. Вот одна их них: «От окиян-моря глубокаго, от лукоморья зеленаго выходили дванадесять дев. Шли путём, дорогой немалою, ко крутым горам высокиим, ко трём старцам старыим. Молились, печаловались, просили в упрос дванадесять дев: - Ой, вы, старцы старые! Ставьте столы белодубовые, стелите скатерти браныя, точите ножи булатные, зажигайте котлы кипучие, колите-рубите - намертво всяк живот поднебесной! И клали велик обет дванадесять дев: про живот, про смерть, про весь род человеч. В ту пору старцы старые ставят столы белодубовые, стелят скатерти браныя, колят-рубят намертво всяк живот поднебесной. На крутой горе высокой кипят котлы кипучие, в тех котлах кипучиих горит огнем негасимыим всяк живот поднебесной. Вокруг котлов кипучиих стоят старцы старые, поют старцы старые про живот, про смерть, про весь род человеч. Кладут старцы старые на живот обет велик, сулят старцы старые всему миру животы долгие: как на ту ли злую смерть кладут старцы старые проклятьице великое. Сулят старцы старые вековечну жизнь по весь род человеч...». Допев сию песню и совершив всё, передписанное пережившим века обрядовым обычаем, все расходились по дворам с крепкой надёжею на то, что страшное для "скотоводов" чудище не осмелится переступить за межеводную борозду. 

В первом "томе" «Поэтических воззрений славян на природу» помещена, в качестве грозного заклятия на Коровью Смерть, другая, более близко подходящая к сему случаю песня, коя сохоронилась и до сих пор повсюду, где даже никогда уже и не вспоминают про обряд опахиванья, в то веремя как приведённое выше песенное заклинание давно успело отойти в оболость переданий забытого прошлого. 

«Смерть, ты Кровавая Смерть! 
Выходи из нашего села, 
Из закутъя, из двора! 
В нашем селе 
Ходит Волос со свечой, 
Со горячею золой, 
Мы тебя огнём сожжём, 
Кочергой загребём, 
Помелом заметём, 
И попелом забьём! 
Не ходи в наше село, 
Чур наших коровушек, 
Чур наших бурёнушек, 
Рыжих, лысых, 
Беловымьих, Криворогих, Однороги-их!». 

Если при совершении опахиванья попадалось навстречу какое-нибудь животное (собака, или другое), то на него накидывались всей толпою, гнались за ним и старались убить. Поверье голосило, что сиё попалось само чудище, обернувшееся в животное, чтобы пробраться за деревенскую околицу.

Есть в верхневолжских и соседних с ними "губерниях" деревни, где утром на Власьев день, с особыми, к сожалению - незаписанными, причётами, завивают из соломы «закруту» («Власию, или - Вологке, на бородку»), смазывают её скоромным маслом и вешают в коровние или в овечьем хлеве. Сей обычай ведётся-соблюдается с давних пор, и начало его следует искать всё в тех же верованиях, окружавших некогда память Велеса - скотьего бога, коим клялись воины Олега [Олег - второй вожъ (князь) русский, наследовавший Рюрику (в 879 г.) в качестве старшего в роде и опекуна над малолетним сыном его, Игорем. Новгородские переделы показались тесны ему - и он, с сильной дружиною из варягов, новгородцев, мери, веси и кривичей, двинулся в поход на другие славянские земли: переже всего занял Смоленск, за ним - Любеч (город северян) и Киев, где в то веремя были свои вожи (князья) Аскольд и Дир. В Киеве он и остался княжить. В 883 году были покорены им древляне, за ними - северяне, радимичи, поляне и другие племена. 20 лет велись сии походы, прославившие смелого воителя. Наконец, во голове несметных дружин из всех покорённых народов (по словам летописи - до 80.000 чел. на 2000 ладьях) он пошел на греков (в 907 г.) и осадил Константинополь. Осада кончилась торжеством русского вожа: "императоры" византийские Лев и Александр приняли все условия, поставленные ему Олеговыми послами, и вож с богатыми дарами и договором вернулся в свой Киев. Совеременники прозвали его Вещим, очевидно приписывая его счастливые походы волхвованию. Сиё прозвище удержалось за ним и в потомстве. Умер Олег в 912 году; ему наследовал Игорь] на царьгородском договоре о дружбе с греками - после того как воинственный вож прибил свой щит «на воротах Царьгорода». 

Волосьевские морозы считаются на деревенской Руси последними (одни из семи крутых утренников). Наблюдающие за переменами погоды приметливые люди говорят: «Волосьевские утренники подойдут - держи ухо востро!», нередко прибавляя к сему: «Об ину пору мороз обожжёт на Волосья до слёз!». В устном народном дневнике, хоронителями коего являются сии погодоведы, существует прямое указание на то, что «три утренника до Волосия да три после Волосия, а седьмой на день Волосия». Святой покровитель стад местами так и зовётся «Волосий - сшиби рог с зимы».

Сельчанская детвора помнит о Волосьеве дне по сдобным молочным пышкам, кои пекутся в сей «коровий праздник» в память покровителя стад. Хорошая да заботливая, охочая до гостей володеюшка напечёт пышек всегда столько, что хватит не только всех ребят досыта накормить-полакомить, а и нищую братию оделить, чтобы та молила Волоса, «великого пастуха», о защите двора подающей «волосьеву милостыню» ото всякой напасти. Одну пышку берегут на божнице до нового Волосьева дня, так как сиё является, по словам старых людей, целевом (лекарством) от "скотской" болести: стоит-де только покрошить её в месиво, да, с молитвою ко Волосию, дать больной животине - всё как рукой снимет! «Не нами заведено - не нами и кончится!» - говорит деревня о сём поверье: - «Старые люди Богу лучше нас верили, а нам те и заповедали - блюсти Волосьеву пышку на всякую беду, на всякий, упаси, Господи, случай!».

Сшибет Волос рог зиме, обожжёт Волосьев утренник зазевавшегося мужика до слёз. А там - и «окличка» на дворе стоит, пора кликать звёзды. Мало где уцелел сей обычай, а тоже вёлся он на Руси с первощуровых дней. «Окликали звёзды» или на другой день после Волоса, или через трое суток (15 снеженя). Делалось сиё «для плодородия овец». Ввечеру, по приглашению овцевода, выходил пастух-овчец за околицу; клали они оба по три низких поклона на все четыре стороны света белого. Пастух, истово помолившись Волосу - «пастуху стад небесных и защитнику земных», становился на разбросанную у околицы овечью шерсть и произносил особую «окличку». Вот сохоронившаяся у собирателей старины стародавней запись её: «Засветись, звезда ясная, по поднебесью на радость миру русскому! Загорись огнём негасимым на утеху славянам! Ты заглянь, звезда ясная, на двор к людину (имярек). Ты освяти, звезда ясная, огнём негасимым белоярых овец у людина (имярек). Как по поднебесью звёздам несть числа, так у людина (имярек) уродилось бы овец болей того!». Вослед за сим, володелец, приголошавший пастуха на окличку, вёл его в дом, угощал чем Бог послал, подносил вина, наделял - чем ни на есть, чтобы тому не с пустыми руками за порог уйти.

В Рязанской, Тульской, Орловской и Владимирской "губерниях" блюлся в старину по сёлам обычай - выставлять на три утренних зорьки после Волосьева дня всякие семена на мороз, а потом подмешивать их в меру при будущем посеве. Сиё называлось «делать семенное» и делалось - в надёже на обильный урожай. Таким образом, покровительству св. Власия до некоторой степени поручался не только "скот" домашний, а и будущий его корм. Радельные-заботливые володейки, заканчивая ко Волосьеву дню пряжу льна и кудели, отбирали лучший изо всей пряжи моток и выставляли его на первую после Волоса утреннюю зорьку на мороз. От сего, - голосит передание, вся пряжа делается ровнее, белее, тоньше и добротнее. «Позорнишь пряжу после Волоса, - будешь с моготками (деньгами) на Маслену!» - говорится в старой поговорке деревенской (т.е. выгодно продашь прядево): «Волос уйдет, масло на дорогу прольёт»... А широкая Масленица - не заставит себя долго ждать после Волосова дня, если не вздумается ей - веселой затейнице - самой об иной год опередить его. 

Отдаст деревенщина-посельщина свою дань старине, опашется от Коровьей Смерти, простится со волосьевскими морозами, звёздную «окличку» (см. гл. XII) справит...

Вторая половина "февраля"-бокогрея не так богата сказаниями-поверьями столько же родноверной, сколько - словоохотливой, посельщины-деревенщины.

Уйдёт снежень, - конец и необлыжной зиме: дальше уже не зима, а позимье («пролетье» - в иных местах). «Позимний месяц сухый (март) - "февралю"-бокогрею молодший брат!» - приговаривают чуткие к голосам старины сельские краснословы, провожаючи проложившие Весне Красной широкие дороги бокогрейские дни перезимние.