Половины я уже и не помню, да по большому счету и плевать. Всю жизнь выдумываем себе, а как доходит дело до внятного рассказа на бумаге, так начинается: писать правду, и только правду… чушь редкостная. О какой правде можно говорить, когда и сам ее не знаешь? Я вот помню какие-то обрывки, фон эмоциональный, да и то… знаете, в солнечный день вспыхивает в голове и картинка солнечная, что-нибудь хорошее, а в пасмурный денек и картинка в голове нарисуется такая, что плюешься потом, лучше б не вспоминал, вылезет же такое на поверхность. Но хуже всего зимним вечером, да если еще где-то вдали стройка шумит… вот тут меня накрывает. Ледяное, отвратительное, болезненное. Э-эх…

Самое интересное, пожалуй, что ключевой момент всей истории произошел совсем не в ледяной вечер, и стройки никакой не было поблизости, да и не зима была, а осень, но именно этот образ, это всепоглощающее, вселенское, гнетущее чувство становятся чуть ли не определяющим. И я ведь даже готов ответить, почему. Но не отвечу. Потому что банальщина, никого этим не удивишь, у каждого своя черная фигурка на белом фоне, за которой следишь из окна, у каждого свои холодные подоконники,  свои подъезды, в которых ждешь друзей, свои такие важные юношеские проблемы. Тогда, в то далекое время, это было индивидуальным, сейчас - пугает своей однотипностью.

Не вспоминал я. Недосуг было, бытовуха, при всей ее неказистости, удручающей повседневности, не давала такого повода. То одно, то другое, маета, жвачка дней, как телек, прям параллель, ты и телек, там что-то весь день пережевывается, и ты такой – пережевываешься часами, днями, месяцами. А потом раз – и заболел. И привет. Я имею в виду тяжело заболел, так, когда где-то внутри начинаешь поскуливать, еще не вслух, вслух ты еще хорохоришься, улыбаешься, а внутри тоскуешь, страшно тебе, что все, думал горизонт так и будет впереди, а нет его, горизонта. И пофигу, насколько ты себя ощущаешь, на двадцатник, тридцатник или еще как, болезни на это с высокой колокольни. А на твоих песочных часах появляются первые трещины. Чтоб у тебя уже никаких иллюзий не оставалось, что вот соберусь, и часики переверну, заново начну, ибо не стар, не дурак, не все потеряно, что там еще говорят в таких случаях. Чепуха.

Я-то решил те часики перевернуть. Вернуться. Сейчас конечно понимаю, что каждый день начинаю с того, что уговариваю себя поверить в собственное вранье, что я там, в Лиге, когда нам всем было по восемнадцать, когда не было усталости и вымотанности от самого себя, что я смогу, что продержусь еще лет двадцать, и эти годы будут годами сильного человека, без таблеток, без больниц, без страха засыпать. Засыпать лежа, калачиком, а не сидя, в кресле, хватаясь за книгу, как за спасительный круг, который не даст паническим мыслям разгуляться, подмять под себя. Это всего лишь пограничная ситуация, говорю я себе, вспомни, как прошел ее Жека и прими, просто пришла твоя очередь.

Бойцовые петухи. Да,  когда-то это все виделось по-другому…

*****

В принципе, в моей ситуации ничего особенного. Ну разболелся, ну струхнул немного, решил на хвосте разворот сделать, к здоровому образу жизни повернуть. У многих такое. Ситуации разные, но направленность в итоге одна. Ну а что я из уличных бойцов в былые времена, так это… это уже не интересно. По молодости кто из нас не вытворял чудеса, от которых седели родители.

Хотя...  Все-таки подход у меня иной немного. Мне и в зале сказали, что выделялся я с первого моего появления. Глазами. Злобой. А как иначе, меня так воспитывали в свое время? И пусть я сдох давно как боец, разожрался, обленился, распустился, натура-то осталась. Воспоминания. Вот когда я им дверь открыл. Все полезли, все кому не лень, и Санька, и Жека, и Кузя, все. И глаза закрывать не надо, едешь в метро, - на тебе, чай дома пьешь, - лови. Помнишь?

С Санькой очень мы любили на время зарубаться. Иваныч, наш тренер, часто давал нам всякие поручения, то одно отвези, то другое привези, и мы ставили на то, кто быстрее доберется из точки А в точку Б. Вот были поскакушки. По улице бегом, меняли транспорт, в автобус заскакиваешь, сразу на заднюю площадку, одним ухом и глазом остановки сечешь, вторыми – за тем, что сзади, наблюдаешь. Бывает, что другой автобус, идущий по такому же маршруту, быстрее идет, вся фишка, чтоб выскочить из своего и перепрыгнуть в него. И ведь успевали. Выиграешь несколько минут – праздник.

Или даст Иваныч, грубо говоря, стольник, и говорит, пойдете в магаз, купите топлива на тысячу килокалорий. Вот черт, тогда калькуляторов не было, стоишь как придурок с тетрадкой, куда из справочника таблица с калорийностью перерисована и на другом листке считаешь, чего купить можешь. А чего нет в таблице, продавщицу начинаешь мучать, та бесится, а мы: тетенька, у нас уроки такие, куда ж деваться. Сколько помню, ни разу нормально не купили ничего. А потом, когда прознали все, что мы интернатовские, то и внимания на нас перестали обращать, сразу отмахивались, идите, говорили, к своему тренеру, мы тут работаем, а вы всякой ерундой там занимаетесь. Да еще свои чертовы талончики на дополнительное питание отовариваете. Эклерами. Когда они были.

Кто скажет мне, где та точка отсчета, с которой любая история, любая жизнь приобретает четкий смысл? Тот, которым мы ее наделяем, которым себя оправдываем? Закругленность стариковского опыта. Я на себя смотрю, а у меня никакой закругленности, никакого смысла. Помню, как отец меня в спортивный интернат сдал, человеком сделают, говорил, и помню, как несколько лет спустя говорил, мы сына теряем. Матери говорил на кухне, уставший, седой. Жизнь дерьмовая, отвечала мать, не знаешь никогда, как повернет. А когда она не дерьмовая была-то? В каком месте, в какие времена?

Вот с интерната у меня отсчет, или когда через год от Василича, из борцов, к Иванычу перешел, к боксерам? Или когда киргизов из воинской части ломать начали? Или нет, все с обычной хулиганки на улице началось? А сейчас, сейчас с чего снова началось? С болезни, или с приходом в зал, или с тренера, или с журнала в соцсети? Нет никакой точки отсчета, как нет у меня жизни как повесть, с началом и концом, одно из другого чтобы, а есть будто бы несколько входов с одним выходом, и на выход этот очень не хочется.

Я вернулся в зал зрелым человеком. Но с тем же характером. Вернуть силу, вернуть резвость, заточить злость на костяшках кулака, не слюняво брюзжать пузатыми матюками, а ударом ломать все, что не нравится. И плевать мне на Жеку с его добротой. А я как вернулся, практически сразу и в интернете стал помогать страничку вести. Для таких же, как я думал, страдальцев, кому после болезни, кому после кризиса возрастного, кому просто баба отказала, а в годах-то бывает и пообидней, чем в молодости, у меня ж шарм, бабки, все дела…  И что я заметил? Да то, что можно с десяток тем за вечер настрочить, а потом по кругу их несколько лет гонять. Не буду на всех волну гнать, но есть ощущение, что большинство готово ежедневно читать про то, как пузо извести, да как единственным и самым эффективным упражнением себя молодечиком заделать, ну прям как в коньке-горбунке, особо не запариваясь. А спрашиваешь, молчат все. Нет ни у кого ни проблем, ни запросов, все самодостаточны, все всё знают, зачем только на странице висят, неизвестно.

Брюзга я стал. Противно. Иной раз кажется, что будь у меня другой выход, ни за что бы обратно в спорт не поперся, ни тренировок этих, ни страничек, как бицуху раскачать, глаза б не видели, ни тренера этого, которому до Иваныча как до Луны. Сидишь вечером, выпить хочется, залить себя до пустоты. Нет, встаешь, едешь в зал, и внимательно-внимательно, медленно-медленно, будто в трансе, отщелкиваешь подходы-повторения, пока жжение не становится огнем, пока огонь не перехватывает горло, чтоб не болтал, кто-то тренит, пока не откажут мышцы, а ты тренишь, пока не откажет мозг.

Таня в свое время, моя первая, часто меня укоряла, что я на злости решаю проблемы. А как еще, если только на злости все получается быстро и правильно? Если только так они и решаются? Иваныч любил нас друг с другом стравливать. На разминке ставит одного, скажем, кто дольше всех бежать может, и говорит ему, веди круг и веди, пока сам не сдохнешь, а остальные, кто раньше свалится, салаги, посмеемся над тем, кто первый ляжет. И бежишь, пока в глазах темно не становится, а чем темней, тем злее ты сам. Да и в ринг ставил с игрой на вылет, кто кого выбьет, а победитель тот, кто всех вырубит. Какие там раунды, по два-три часа с ринга не уходили, а молодые, кураж тоже захлестывает, лучше свалиться без сил, чем за канаты слинять.

Ну да, знали мы, что сидел он когда-то, но кроме злости этой, да не воспринимали мы ее ни за злость, ни за садизм, не было в нем ничего, блатного в нем ни капли не было, в нас было больше ерунды уличной, шпанистости, блатоватости. И Лигу не он придумал, а Кузя, когда решили мы, что недостаточно нам смелость у груши показывать,а на улице свою состоятельность доказывать. Тогда-то и стали мы к воинской части наведываться, где киргизы служили. У нас же как, азию в город, своих к черту на кулички. Жека, кстати, уже тогда рубился, как бог. Запускали мы вперед одного-двух застрельщиков, те к КПП неспешно подходили, кирпичом в стекло или в башку первому попавшемуся, ну а там уже ворота настежь, вся казарма вылетает как рой пчел разозленных, и мы летим навстречу, стенка на стенку. Вертишься чертенком, падаешь, вскакиваешь, тебя хватают, рвут, даже не ударить норовят, а схватить, подмять, задушить. Навыки борьбы здесь тоже сгодились, срывать захваты, швунгами противника раскачать, за спину нырнуть, ну а поставленный удар ставил точку, большую жирную кровавую точку. И не было большего удовольствия расхреначить всю казарму, а через неделю прийти и повторить, так что через месячишко милицейский уазик прописался в окрестных дворах на стреме, а сами служивые долго наверно еще вздрагивали, вспоминая беспредельные дни.

Иваныч злился, орал, но вяло как-то, для вида, бокс для него не искусство был, не спорт, а война. Он бойцов воспитывал, а бойцов только в борьбе можно вырастить. Ну и еще кое-что. Этим он, кстати, с моим нынешним тренером перекликается. Здесь как повезет, ясное дело, но мне, значит, на роду так везет, на таких мужиков попадать. Тот поставленный удар на жизнь переносил, философию свою строил, этот от железа отталкивается, становой тягой зарубки на мировоззрении режет. Потому как не можешь ты лишние десять кило на гриф накинуть и поднять, а в жизни где-то потом уступить, смалодушничать, глаза отвести. Зассать, проще говоря.

Но этот, правда, подпорчен нынешней цивилизацией, толерантностью всякой. Не любит он меня, не понимает, для него злость присуща дрыщу, хлипику, сильный же благодушен, щедр добротой, улыбкой, моя ненависть, дерганость, мнительность бесит его, как Иваныча бесила моя нерешительность, мягкость, он каленым железом выжигал то, что теперь Никос, мой нынешний, культивирует, просит улыбаться и расцвечивать мир яркими красками, ну да, вместо моего черно-белого-серого недружелюбного. Он в такие моменты начинает срываться на мат, бормочет, опустив голову, фразы становятся короткими, рублеными, наши ненависти сталкиваются друг с другом, кружат, дрожат от ярости. У меня при этом образ в голове такой, как два ворона кружат над крольчонком, и между собой за добычу дерутся, и крольчонка успевают в кровь бить, раздирать. Никос мой меня на светлую сторону тащит, но сам в моей темной тонет, а нечего воображать, и у него неприятностей хватает, и проблем, и неудовлетворенности от того, что окружает, что есть у самого, а по мне, так он тоже зассал, тоже глаза отводит, как малой, боится в комнату без света зайти. Вот и дерусь я с ним. Дерусь, а перед собой Жеку вижу. И понимаю, что я все с Жекой спорю, с ним воюю, а Никос, он на пути у меня подвернулся, хороший тренер и хороший человек, но заместивший в моем сознании старые обиды, старые недопонимания. И сам я заставляю свои мышцы ожить не от страха перед смертью, в конце-то концов сколько раз говорил я себе, смеялся, что какая разница, как сдохнуть, горбатым червяком или красавчиком со своими сохранившимися зубами, а просто не могу я разобраться, кто из нас прав оказался или еще окажется, потому что игра наша с ним не закончена.

Жека…

*****

Цзы-Син-цзы растил бойцовского петуха для государя. Прошло десять дней и государь спросил: «Готов ли петух к поединку?» «Еще нет. Ходит заносчиво, и то и дело впадает в ярость», - ответил Цзы-Син-цзы.

Поначалу в интернате мне было тоскливо. Не спасал ни Санька, с которым мы прибыли одновременно, сдружившись еще в приемной, ни добряк увалень Василий Васильевич, наш тренер по вольной борьбе. Тренировками я тяготился, хотелось просто бродить по коридорам или, найдя укромное местечко, сидеть на подоконнике и смотреть в окно. Даже футбол, которым нас баловал Васильич для общего тонуса, не скрашивал будни. Тогда не было психологов, никто с платочком вытирать сопли не бегал, раз только подошли ко мне, спросили, не хочу ли домой, но спросили так, что я понял, утвердительный ответ повлечет за собой мгновенную отправку, с позором и без шансов вернуться.

Может, от того я рванул потом в бокс? Несмотря на сложившуюся в итоге привычку, несмотря на душевное равновесие и новых друзей, несмотря на близость соревнований, ради которых и крутился весь маховик? Мнение отца меня не интересовало, он был далеко, чтобы на что-то повлиять. А тренер был близко.

Владлен Иванович был невысоким мужичком со сломанным, вдавленным носом и золотыми зубами, коренастый, плечистый, улыбчивый. Он часто заходил к нам, борцам, смотрел, оценивал. Потом можно было видеть его в тренерской, с Васильичем и вторым тренером, они пили чай, смотрели какие-то таблицы, что-то негромко обсуждали. А мы с Саньком ходили на этаж выше, к боксерам, и смотрели на их тренировки. Там и познакомились с Жекой и Кузей. Ну как познакомились… поспорили, кто кого быстрей уделает и кто в уличной драке круче, боксер или борец, поспорили, поругались, слова быстро кончились, перешли к наглядным пособиям… Пока сидели у тренерской в ожидании наказания, подружились.

Иваныч часто потом подзуживал, что мы хороши будем только в клинче, чего-чего, а обниматься нас на ковре научили. В особенности, когда я начинал жаловаться, что кто-то атакует не по правилам. Ты, Руся, говорил он мне, не на олимпийских играх, терпи. Чтобы тебя потом допустили к «по правилам», надо не ныть для начала, для того и существуют небольшие отклонения от правил, чтобы помочь мне в нелегком деле, не ныть и удар держать.

Жека из всех казался самым серьезным. Если над Кузей вечно кто-то потешался и клички ему постоянно придумывали, то Крокодил из-за зеленой куртки, то Кошара, то Белобрыс, Жеку же никто никогда не трогал. Стоило встретиться с ним взглядом, как желание дурачиться почему-то отпадало. Иваныч пользовался этим, когда нужно было кого-то проверить, всегда ставил в спарринг к Жеке, зная, что там все будет предельно внимательно и осторожно, как генеральная репетиция перед соревновательным боем. Будь он где-нибудь в другом месте, к нему наверняка пристроилась бы очередь из страждущих, поделиться своими страхами, проблемами, внутренним миром, который не находит точек пересечения в обычном школьном бедламе, и ходить бы ему с вереницей оруженосцев и адъютантов. Но у нас если и были сбои с «психушкой», как мы это называли, то до товарища это обычно так и не доходило, а «заигрывалось» тренировкой, усталостью, всегда можно было отмахнуться, сослаться на боль, глубокое чувство измельчить, сильное нивелировать. Не к лицу как-то…

Раздражение, обиды, тоску, весь дискомфорт, все, что не нравилось, все, от чего тошнило, переводилось в ярость. Грушу тоже, знаете ли, не полупишь, как бог на душу положит, надо правила соблюдать, старшие внимательно присматривают за безобразием, вот и приходилось выход искать в задирании друг друга. Тут-то никто никого не останавливал, лишних тумаков поймать еще никому во вред не шло. Жеке обычно обидных слов не бросали, побаивались или стеснялись, сейчас уже и не скажешь точно, но вот ударить побольней старались. Зарубиться с ним так, чтоб вдвоем оттаскивали. Помню, я с ним зацепился, долго вокруг друг друга вертелись, каждый смертоносный удар готовил, но как ни старались, все в перчатки, да мимо, а устав, я чаще в клинч нырять начал, Жека же наловчился мне в корпус пробивать, так что раз от раза я все больше слабел, Иваныч, видя это, стал орать мне, голову, Руся, суй голову. После очередного пропущенного я все-таки осел на колени, мне помогли встать, довели до угла, капу вынул, спрашиваю прерывистым хрипом, чего с головой-то, куда сувать? Иваныч посмотрел на меня, заржал и говорит – в жопу, Руся. С таким боксом тебе только туда ее и сувать, чтоб не отбили.

Жека редко смеялся. Друг он был хороший, его молчаливость никого не смущала, не бывало такого, чтоб кто-то куда-то намылился, а про него забыл. Все проделки, все самоволки, - всей кучей, и серьезность его абсолютно не мешала другим сгибаться от хохота от удачной каверзы. Даже когда удрали с интерната звонки жечь, и какой-то шустрый мужик, погнавшись за нами, выбил зазевавшимся Кузей дверь подъезда, и тогда он только улыбался, тогда как другие чуть не плакали от смеха. А когда заезжих мажоров метелили… ох, было время. Меня тогда Саня на плечах тащил, я дышать не мог от гогота. Бежим мы по трамвайным путям, нас человек десять, а впереди в два раза больше этих придурков улепетывает, расклешенных, в фуфайках каких-то цветастых, бегут, рельсы штанами подметают, впереди Буш, Жека, Кефир, Мирик, и хреначат они этих орлов модных досками, прихваченными с ближайшего долгостроя. Бьют они их, те поцарапанные все, одежка порвалась, у кого-то кровь капает, а впереди по курсу мужик шел, увидел, дернулся, кричит, вы чего, ребята, с ума посходили, а ну хорош!, а жена его вцепилась в него и давай орать, не надо, Витя, не лезь, Витя, не видишь, они играют!

Ох, как же смешно было…

*****

Прошло десять дней и государь задал тот же вопрос. «Пока нет, - ответил Цзы-Син-цзы. – Он все еще бросается на каждую тень и на каждый звук».

На отборочных я, Мирик и Глеб слились. Мир рухнул. Иваныч отстранил нас от основной группы, и мы больше сидел в тренажерке ,тогда как другие не вылезали с ринга. Отец со мной не разговаривал, я подумывал на летние каникулы напроситься хоть в трудовой лагерь, лишь бы не домой.

На мое удивление, Иваныч дал согласие, и я остался в интернате под предлогом ремонта подвала, в зачет трудовой практики. Не знаю, расстроились ли дома, а я был на седьмом небе от счастья, и не только от свободы, не только, что со мной остались Санька и Жека, но и от того, что Иваныч неожиданно показал совсем другую сторону, не тренера, а обычного мужика, очень доброго и душевного. Он так ни разу и не упрекнул за проигранные отборочные. Мы часто беседовали, пока красили, белили, убирались, все вместе пили чай, обедали, смотрели телевизор, спали посеред дня на старых борцовских матах, и даже читали. Да, в этом тоже была заслуга Иваныча, притащить нас в библиотеку и раздать по книжке.

Книги, а вернее, их обсуждение, позволили немного узнать Жеку. Он предпочитал приключения без внятной цели, растянутые и бестолковые, что-то вроде где три брата ищут какого-то бизона, кажется Майн Рида книжка, не помню точно. Мне он казался скучным, я больше любил про войну. Еще он очень любил исторические. Как-то он мне вдохновенно пересказывал войну Алой и Белой Розы, но я так ничего и не понял, кроме красивого названия, а запомнил, что он говорил, это время по его характеру, бессмысленная для рядового человека война, каждый день, каждый год, немецких баронов туда же во времена междуусобиц, преотличнейшее времечко, душевное, нет ни добра, ни зла, есть вызов силы, ты сильный, и это определяет абсолютно все. Сегодня убиваешь соседей справа, завтра соседей слева, а те, кто были справа, теперь твои союзники, все перемешано, но в мешанине важно одно – ты. Там никто не мешал бы ему быть самим собой.

Да ну нахрен, говорил я ему, я бы себе бабу какую-нибудь в замке нашел и жил бы себе тихонько. Кузнецом бы хотел быть. Он улыбался, отвечал, что ему подружка мозги бы не затмила, ерунда это все, семья, дети, это все для того, чтобы время увидеть, так ты его не видишь, живешь и живешь, мечом машешь, и время словно не двигается, что тебе двадцать, что пятьдесят, а там ты на детях, на близких движение времени видишь, этот постарел, тот окривел, дети уже других детей по сеновалам щупают, на кладбищах новые кресты появляются, а у тебя значимость растет с ходом времени. А ему, Жеке, такая значимость не нужна, он хочет силой быть значим, всякий барон бы его к себе зазывал, люди бы головы опускали, как его видели, о нем по тавернам бы говорили, вполголоса, уважительно.

Тогда-то тот эпизод произошел, который неприятным  куском в память врезался. Многое из памяти выпало, но это… В тот вечер нас Иваныч в кино отпустил. После сеанса, время около одиннадцати уже было, Санек не пошел с нами, животом разболелся,  мы с Жекой дворами возвращались в интернат. Дорогу ремонтировали, мы шли через деревянную крытую кишку, как всегда узкую, темную, сырую. Впереди женщина шла, медленно, не спеша, мы нагнали, сопим сзади, топчемся, обежать-то невозможно, а она глянула на нас злобно и дальше тем же шагом. Жека ее рукой так, по плечу, вроде как притормозил, как сказать чего хотел. Она развернулась, а он ударил ее. По лицу. Ладонью. Потом другой рукой, сильнее, наотмашь, она пробует защищаться, но он бьет по рукам, кулаком, а потом снова раскрытой ладонью по лицу, снова и снова, гнев на ее лице сменяется страхом, а потом она внезапно начинает рыдать в голос, выкрикивает «Урод! Гад! Гад, мразь!» Тогда он оставил ее, а она спиной к переходу этому припала и плачет, Жека вперед пошел, я за ним протиснулся, у самого черт чего внутри, на пятки ему наступаю, быстрее пройти хочется, она подвывает сзади.

Когда к интернату подходили, он мне говорит, теперь эта сука на всю жизнь запомнит, понимаешь, на всю жизнь, я ей шрам прям в душе сделал, она с этого дня озираться будет, место уступать, никогда так не пойдет больше, гордо, в глаза будет заглядывать, бояться. Я ничего не мог ему сказать, чего-то пробубнил, что она женщина, он рукой махнул, забей, говорит, нашел тоже мне аргументы, это же смешно, проучили тварь, а искать нас никто не будет, она от шока и слова-то не может сказать. И вообще она меня раздражала.

*****

Минуло еще десять дней, и царь вновь спросил о том же. «Пока нет. Смотрит гневно и силу норовит показать».

В последний год мы как раз и занялись казармой, а как к казарме ментов приставили, так по улицам стали ходить, по двое, по трое, задираться, искать с кем сцепиться.

Попали как-то на мужиков с гаражей, там уже и не разберешь, кто из них кто, были и блатари, и такие, семейные мужики, знатный махач устроили, мне тогда два зуба выбили, еще два в крошево, один удар в аккурат в переносицу словил, так что фингалы потом симметричные были, а Жеке лицевую кость железным прутом сломали. Я в кресле зубоврачебном сижу, врач ковыряется, осколки вынимает, бубнит, что чего-то там подрезать придется, а у меня перед глазами лицо Жеки. Он даже не поморщился, стоял с разбитой скулой, как ни в чем не бывало. Его спрашивают в травмпункте, он отвечает спокойно, я слышал, врачи говорили о сниженном пороге боли, ну не знаю, ему ж кость сломали, а он как из камня, все нипочем. Я, опять же, спрашиваю его, больно?, а он, да нет, нормально, оглушило немного.

А дальше страна поплыла. Все поменялось. Я вернулся в опустевшую квартиру, мои родители работали на какого-то ухаря, зарплату получали как в кино, по пятницам, еженедельно, на работе пропадали дни и ночи, я сидел один в квартире, смотрел телевизор, скучал, надо было что-то думать, как дальше, но думать не хотелось. Отец ругал, обзывал тунеядцем, требовал, чтобы я ушел, мать плакала, изредка пыталась вступиться, на кухне вела со мной доверительные разговоры, уговаривала куда-нибудь устроиться, время-то не для ленивых.

Позвонил Кузя, забились встретиться. На встречу пришли и Санька, и Жека, из наших уже Буш на месте был с Кефиром. Толстый дядька, назвавшийся Володей, сказал, что для таких парней, как мы, работа есть хорошая. Для начала надо съездить в одно место, просто постоять, пока серьезные люди общаться будут, получим денег. Буш с Кефиром уже выезжали так, оба были в прикиде, Кефир «Кэмел» курил, пачкой в руках играл. Поехали. Действительно, ничего особенного не было, стояли у ларька, Володя чего-то с торгашом переговаривался, тот просил что-то, а мы с Жекой зажигалки разглядывали, там такие большие были, с телками голыми, Володя увидел и говорит, себе возьмите, позабавитесь. А Жека брови вскинул, лицом указал на торгаша, а он?, Володя в ответ, хавальник откроет, ты же закроешь его, лады? Мы взяли по зажигалке, на торгаша смотрим, а он глаза опустил в пол и сидит, понуро так. Сбылась фигня эта про немецких баронов для Жеки, чтоб люди головы опускали при встрече с ним. Называлась рэкет, нормальное такое время настало, я из дома ушел, жили с Санькой на съемной, видик, жратва, все дела, я курить начал, как все. Было, что учили некоторых коммерсов, ломали, где-то что-то происходило, для меня то время запомнилось огнями банков почему-то и новыми, непривычными корпоративными вечеринками, на которых нас все время таскали. Народ борзел, ломился во все щели в ожидании чуда, многих заносило, многих и хоронили.

Каша в голове. Мне это время – каша, в которой только один эпизод, тот самый, ключевой. Поехали мы за город, разобраться, много поехало, все к тому шло, что замес будет нереальный, та, другая сторона своих бойцов выставляла. Встретились не в поле конечно, но так, у каких-то развалин, фабрика там что ли была, день выходной, птички чирикают, не успели все с машин повылазить, как все очень быстро понеслось, и меня в гуще к Жеке притиснуло. Я со своим спокойно разбирался, тот все на захват упрямо пер, я гасил все его потуги точными ударами, а попытки его жалкие ухватить меня, легко снимал. Жеке попался серьезный противник. Вижу я, Жека и так его, и эдак, и вроде получается, да никак, мой уже кровью блюет, а там, рядом, как ни с места, бодаются, и тот и другой удар держат, не валятся. Стал я рядом кружить, помочь, Жека мне отмахнул, отвали, я сам, и дальше. Огляделся я, скучно, наши кажись, большую часть завалили, отдельные группки еще месятся, но все уже на спад пошло. И слышу хрип, разворачиваюсь, а у кабана этого, что с Жекой зарубился, нож торчит из горла, прям в ямочке, где шея и плечо сходятся, на колени он плюхнулся и лицо такое жалобное сделалось… Он заплакал, Жека стоит, на него смотрит, глаза не отводит, а у того слезы льются, и просит, просит: пожалуйста, пожалуйста, не убивайте, пожалуйста, я очень прошу, ну пожалуйста. И рукой  в сторону Жеки тянет, хочет за рукав схватить, как малыш, на него и так смотрят, а он словно не верит. Жека окаменел.

Тут как назло омоновцы высыпали, как всегда к концовке, я Жеку дергаю, сваливаем говорю, кончай с этим, чтоб не болтал, и уходим. Он стоит, не двигается, я в ухо ему проорал, ни с места, а этот все плачет, нож торчит, ко мне Жека поворачивается и говорит: я, знаешь, хотел в плечо, в мякоть, просто свалить, у меня не получалось ничего, и я хотел в плечо, больше напугать, там же ничего критичного, а получилось… Получилось и получилось, говорю, давай, линяем отсюда, а то сейчас мешок на голову и привет. Кузя с Саньком подбежали, давайте, говорят, шустрей. А Жека все равно ни с места, вы бегите, говорит, я остаюсь, мне спасти его надо. Каждый из нас что-то комкано в его сторону прокричал, да все смешалось, бежать надо было, мы и кинулись через лес. Я оглянулся раз только, Жека стоял в окружении омоновцев и что-то спокойно говорил, а тот так и плакал все, стоя на коленях.

Мы потом через лес этот неслись, а омоновцы собак спустили, я до сих пор вздрагиваю, как овчарку немца завижу, страшно это до «не могу», когда за тобой эта тварь, на человека натасканная, несется. Кузя с ходу на какой-то пень налетел, заорал, ногой въехал, упал, нам с Саней кричит, а мы на инерции далеко проскочили, ну не останавливаться же. Кузя потом двушник отсидел, как взяли его. А нам повезло, речонка там была, мы по ней и ушли. Сане ничего, а я еще с воспалением легких потом провалялся, осень все ж была.

А Жека… А что Жека. Взяли его с повинной, сначала дело завели, потом прекратили. Парень тот заяву забрал, а Жека ему лечение оплатил, в больнице у него целыми днями сидел, бегал к киоску, детективы покупал, сладости. Нож, сказали, очень удачно прошел, ничего жизненно важного не задел, действительно, напугал только. Ну и то, что не вынули его, тоже спасло.

Пока вся бумажная волокита шла, они там и спелись, друзьями стали, тот, второй, все считал, что Жека ему жизнь спас. Смешно даже, спаситель…

*****

Спустя десять дней государь опять спросил о том же. «Почти готов, - ответил на этот раз Цзы-Син-цзы. – Даже если рядом закричит другой петух, и не беспокоится. Посмотришь издали – словно из дерева вырезан. Жизненная сила в нем достигла завершенности. Другие петухи не смеют выходить на бой с ним: едва завидят его, как тут же бегут прочь».

Наведывались мы потом к Жеке, ушли ни с чем. Возвращаться он не захотел, а лицо у него такое было, что ни я, ни Санька, ни Буш решили, что лучше не лезть на рожон. Так Володе и сказали, сам разбирайся. А потом и Володю в какой-то кафешке шлепнули, совсем все тускло стало, все разбежались, растворились. Саня вдруг стал детишек тренировать, лыжами с ними заниматься, он всегда хороший бегун был. Я тоже устроился, вместе с матерью стал работать. Остальные как провалились, Кузю вот еще видел, как он вышел. Он сидел с какой-то девахой, пили пиво, зла он не держал на нас, так, порассказывал о себе, да больше и не встречались, незачем.

О Жеке слышал, что он очень переменился. Стал большой любитель книг, его часто видели на местной книжной ярмарке, он так говорил, пирожок ты съешь, а вот книга, она останется. Очень добрый стал. Кто-то даже говорил, что он из секты какой-то индусской, это там вроде все шибко добрые, ну не знаю. Лезть к нему никто не лез, сила в нем чувствовалась такая, что любой гопник его за версту обежит. Лично я бы не стал. Видел его как-то случайно, он раздался,  широкий стал, а видел его на стоянке, он какой-то семейной паре кинулся помогать, стоит, улыбается им мягко, женился или нет, не знаю, с расстояния я рук его не видел, было ли кольцо.

Скажете, а чего я с ним до сих пор в голове зарубаюсь-то? Нет уже никого рядом, все прошло. А я вот не верю, что человек так перемениться может. Ну и что, что он человека чуть не убил? Я не убивал, не знаю, но все равно не верю. Проблевался бы, и все дела. Или это во мне червоточина? Вот он зло баюкал в себе, тетку ту отхлестал, этого ножом пырнул, а на те, добра в нем больше оказалось. А я не смог ни разу, а утонул в своей желчи и чем дальше, тем меньше во мне желания кому-то помогать, кого-то выслушать, так бы головы и поскручивал. Я озлобился, как пес брошенный, а он…

А может, вранье все? Сидит в этом Жеке черт до поры до времени, а потом как прорвет, что я по сравнению с ним за ангела сойду? Ведь нет же правды. Выдумка все, как сами себе навыдумывали, так и идет все.