Беда роднит сразу и безоговорочно
Печать E-mail
Последнее время думаю вот о чём: сдается мне, что беда сближает людей даже более радости. То ли в беде душа без брони остаётся и без шкуры, то ли слезами чистится.

Может, и не права я, да только когда у человека всё хорошо, и сытненько, и мирненько, и радости вроде полным-полно, прёт из нас обычно вместо благодарения одна глупость. А может, лукавый так искушает, чтобы светлые стороны жизни затемнить. Вот и получается часто, что где свадьба, там и драка, где сытость до отвала, там и подлость.

Разве не было - соберись на улице тёплым мирным вечером три или более баб вместе, и вот, казалось бы - сиди и радуйся, что вечер тёплый, и редиска взошла, и птички в кустах чирикают, и дети по улице на великах гоняют - нет же, зацепились языками и пошло-поехало. Тут тебе всё сразу будет. И соседка Любка, молоденькая и ладненькая - уж обязательно курва, раз в юбке короткой ходит, и ухажёр её Васька - уж точно бандюган караковский, раз голова бритая и наколка на плече. А Игорь, его одногодка и друг, не бритый и даже с хвостиком и бородкой - уж точно хиппи лохматый или попик. И родители его - религиозные фанатики, вон мамаша в юбку до полу вырядилась и в платок, и всё в церковь шныряют, видать, нагрешили. Бу-бу-бу... Тяп-ляп языками.

И вдруг война. И уже под снарядами той же Любке кричим: «Доченька, беги к нам в подвал, у нас он глубже». И Ваське караковскому: «Сыночек, защити». И Игорю-попику: «Помолись, родненький, чтобы мир наступил». И плачем в подвалах, миримся-каемся, последней крошкой делимся. Беда роднит сразу и безоговорочно. Думаю об этом, думаю, бегая теперь по больницам да по судьбам людским. Больница - это всегда душевный роддом, где душой заново рождаешься. Тут тебе и муки, тут и слёзная купель.

Которая больничная неделя пошла у меня. Это я так время стала мерить в этот военный год. Нет теперь у меня понедельников и суббот, а есть сутки дежурства. Дорожные дни - это когда едем домой, везём еду-лекарства. А ещё эвакуационные ночи - это когда оттуда вывозим тех, кому совсем плохо, кто без крова остался или в болезни замаялся. И помывочные-постирочные денечки, когда переселенцам баньку-прачечную устраиваем у нас дома, многих ведь совсем без удобств расселили, горячей воды нет. А с детишками мыться-стираться - первое дело. И как большой и редкий теперь праздник - храмовый день. Это когда удастся на вечерней службе постоять да исповедоваться, а потом, воскресным утром - под Причастие.

Время расширилось, в одни сутки порой столько всего входит, всяких дел, судеб, размышлений и слёз. И молитв. Муж шутит грустно:

- Как сайгак по кукурузе носишься...

А я ему в ответ:

- Зло вытрясаю из души на кочках да ухабах жизни. Злу-то много в жизни послужила, самое время добру служить начинать. Минус на минус наложить, может, плюс и получится. Беда подхлёстывает, гонит душу к человечности.

Вот и бегаю по больницам. Лечу душу горбатую.

В больницах стоит запах беды. Не вытравить его ничем, кроме как запахом дома. Не хлоркой, кварцем и йодом, а домашним вкусным ароматом горячего бульона, сырной запеканки и клубничного киселя. Чуть повеет этими запахами в палате, и дело на поправку разворачивает.

Из всех моих больничных дел самое любимое - кормить. Потому что это значит, что барьер уже взят. Позади диагноз и скоростные забеги с каталкой, когда счёт на минуты, позади режущая глаз яркость операционной, с её механической точностью и скупостью слов. Позади мучительный выход больного из наркоза, позади дренажи, трубки, повязки, лимонная водичка, смачивающая пересохшие губы. Впереди надежда на выздоровление. Просто надежда.

На весну, на мир, на то, что будем жить.

Сегодня у меня звенят-стучат ложками о края банок пять человек в палате. Четверо болящих и один просто здоровущий растущий двенадцатилетний организм веснушчатого лопоухого дончанина Антохи, худого и прогонистого, как подрощенный котёнок. Такого же непоседливого, когда у него всё хорошо. Когда плохо, то, как котёнок, ищущего, куда бы забиться в уголок и помяукать-поплакать.

Четверо болящих - это его, Антохина, мама Наташенька, тридцати трёхлетняя худенькая и стриженая коротко женщина, более похожая на мальчишку-подростка, и три бойца, уже отвоевавшихся - Лёша, Санёчек и Михаил, лежащие через стенку в одном из отделений больницы. Мама Наташа, укрытая по самый подбородок одеялом, кушает мало, словно Дюймовочка из сказки, под мои ворчливые прибаутки:

- Половинка зёрнышка в день - это нормально. Такая жена всем подойдёт. Посчитаем, уважаемые кроты: ползёрнышка на триста шестьдесят пять дней - это сколько же за год съест... И так, ложка за ложкой, кормлю, делаю потихоньку своё дело. А её сразу в пот и полежать, потому что слаба.

Антоха, её сынуля, посидев возле мамы кормление, потом хвостом за мной, в соседнюю палату. Ему там интересней. Там его, счастливого обладателя ноутбука сразу же окружают двадцатилетние парни, и Антон чувствует себя нужным и важным.

- Я с мужиками тут поем, можно, тётя Ира, - это он ко мне.

-Можно, можно, пошли, чудовище, дай маме отдохнуть после еды, - ворчу я.

-Сейчас будешь у меня есть курку мира.

Антон лыбится - знает, что курок мира не бывает, есть трубка мира, у индейцев, но все разговоры о куреве я запретила строго и бесповоротно, поймав его два дня назад на попытке выцыганить у раненых парней затяжечку на больничной лестнице. Когда пообещала наложить ему три шва на рот и отходить по попе так, что дым пойдёт, с курением мы завязали.

Так что теперь только курка мира, то есть настоящая домашняя курица, упитанная и воспитанная в лучших традициях украинского подворья и сваренная в крепком бульоне с морковью и луком во исцеление болящих.

Сейчас этот янтарный бульон добры молодцы будут пить, трескать белое диетическое куриное мясо. А потом, чуть позже, будет им творожная запеканка и клубничный кисель, потому что сразу и много им нельзя с дырявыми желудками. Это только вечно голодному Антону можно будет всё и сразу, потому что он тут не по болезни, а в качестве моего хвоста. И трапезничать будут все вместе: донбасский пострел Антошка из разбомблённого Шахтёрска, раненые и покорёженные войной бойцы украинской армии, изрешечённые за чужие интересы на этой глупой и страшной войне. Курка мира объединяет.

Парни уже не стесняются меня, поняли, что против лома нет приёма, поэтому, когда вхожу в палату и начинаю командовать:

- Обед, чижики, - только улыбаются. Уже в прошлом остались голодные стеснения, когда я, после того, как прооперировали мы Наташу, вывели из наркоза, и она уснула вместе с Антоном в двухместной палате. Антоха, наревевшись, скрутился калачом на предназначенной мне, как ухаживающей, второй кровати, а я вышла в коридор к окну, пожевать бутерброд с кофе, принесенный мне моим мужем из дома. Стою, жую, жду Юрку, хирурга и друга детства с его последней операции. В термосе для нас двоих горячий кофе и бутерброды с докторской, дорогой по нынешним временам, колбасой. Вовка мой целый батон, несмотря на пост, напилил с перепугу. У меня уже шли третьи сутки без сна, так что он мне определил послабление, решил хоть накормить - побаловать.

И вдруг рядом у окна оказывается худенький и такой же лопоухий, как Антон, парнишка на костылях.

-Тётенька, а сигаретки нет ли, - дергает меня.

- Не курю, - привычно бурчу я, продолжая жевать. И вдруг отчётливо вижу, как парнишка, затормозивший у окна и вроде бы глядящий на темнеющий за больничным окном лесопарк, сглатывает, острый кадык предательски дёргается-ходит у него на худенькой шее. Меня словно током стукнуло. Господи, голодный. Худой, стеснительный и голодный. _

-Хочешь бутерброд, - тут же хватаю его за рукав.

- Нет, тётенька, не надо, - неуверенно и тихо начинает он отнекиваться, а кадык всё также предательски ходит по шее. И накатывает на меня страшным пониманием:

этот лопоухий, полуголодный мальчишка-солдат, израненный на этой проклятой войне, на костылях, в дырявой пижаме - это совесть моя передо мной встала. И тут возвращается ко мне весь мой опыт уговаривать детей и командовать:

- Стоять, не двигаться, - вроде бы шучу.

- Диагноз какой у тебя? - На мне белый халат, и парнишка доверчиво рапортует:

- Проникающее ранение в брюшную полость, два месяца после операции. Ну, и нога вот - показывает на ногу в аппарате.

- Уже можно тебе колбасу, не помрёшь, - авторитетно заявляю я. Я тебя всё равно не отпущу, пока не накормлю.

- И кофе можно? - вопросительно-мечтательно тянет носом он.

- И кофе тоже, - решительно заявляю я, подумав, что Юрий Палыч меня убьёт. Но есть такие моменты, когда лучше чуток отступить от правил, даже в медицине.

- Жуй давай, чижик, - мамкиным тоном приказываю я, придерживая парнишку за рукав пижамы, наверное, еще с советских времен залежавшейся у сестры-хозяйки в заначке.

- Звать-то тебя как, боец?

- Михаил, - мычит парнишка с полным ртом.

- Архистратиг, значит, - итожу я.

И на немой вопрос его глаз поясняю:

- Архангел. Ну, ангельский генерал. Святое дело - ангела накормить. Давай, лопай, не смущайся. После трёх бутербродов и чашечки кофе начинаем дружить.

А потом и с его собратьями по палате познакомилась, призывниками, которых, по словам господина Порошенко, на Донбассе быть не должно было, но вот как-то оказались... Узнав, что и я с Донбасса, и Наташенька, которая лежит через стенку от них, и Антоха оттуда же, парни вначале цепенели, и была какая-то неловкость - видать, думали, что начнём дули друг другу тыкать. Но тут Антоха оказался незаменимым дипломатом. Он, как кошак, влезал в палату к парням со своим ноутом, и уже через пять минут звенел там колокольчиком, расспрашивая о каких-то играх, стрелялках и уровнях, гоблинах восьмидесятого левела. Я вымыла пол, собрала домой стирать нехитрые их вещички.

и сказала:

- Нечего нам делить, парни. И вспоминать нечего. Кто старое помянет - тому глаз вон, такая поговорка есть. А вам ещё только этого не хватало. Да и я без глаза ещё та красавица буду. Разулыбались и проехали.

Сегодня у нас с парнями домашняя курка мира, я привычно приговариваю прибаутками, как всегда, когда кормишь детей, расставляя им по тумбочкам литровые банки с пахучим бульоном и плавающим в нём белым мясом, раскладывая белый свежий хлеб:

- Лёше и Саше по ножке, чтобы бегали по дорожке, - они оба в аппаратах, переломы и осколочные ранения.

-Михаилу - грудка от боли желудка. А Антохе крылья, чтобы сказка стала былью. И, уже звеня ложкой, Антон спрашивает - Тёть Ир, а какая сказка?

- Да любая, - отвечаю ему, - лишь бы со счастливым концом.

Послесловие: Юрка, конечно, ругал меня после тех бутербродов:

-Ну чем ты лучше мамки его, медицина... Та из Царичанки на третьи сутки после операции свинины с салом ему припёрла... А я ему кишки штопал, между прочим, четыре часа. Я её чуть тем салом по башке не треснул. Только кабана зря приговорили. Впрочем, не зря. Они мясо на рынке продали, хоть какие-то деньги были на первое время - на лечение парню. У нас же, сама знаешь, как нынче. Вот доллар у этих дятлов прыгнул, так они мне предложили вообще в отделении пациентов не кормить даже кашей раз в день. Пеликаны гремучие. Это Юрка так ругается:

- Голодно парням. За лекарства вообще молчу. И мамки их поразъезжались, надо ведь где-то деньги зарабатывать сыновьям на лечение, а где их сейчас заработаешь...

-Вот и не ругайся, - примирительно ворчу я, - ты же знаешь нашу любимую поговорку: если нельзя, но пациенту очень хочется, то можно. …И кормлю уже доктора бутербродами с нашей любимой в студенчестве колбасой - докторской. Тогда все шутили - докторскую колбасу делают из неудавшихся докторов... И тихонько ему:

- Спасибо, вытащил Наташеньку из перитонита. И за парней спасибо. И мы чуть-чуть пьём коньячок, по маленькой, по докторскому напёрстку.