Я родился в Харькове в 1933 году. Когда началась война, мне было 8 лет. Помню, как женщин посылали рыть окопы. Наверное, маму не послали, потому что у нее был я. Не знаю, были ли бои за Харьков, но хорошо помню, те несколько дней, когда наши уже ушли, а немцы еще не пришли. То ли два, то ли три дня не было никакой власти. Народ грабил магазины, склады, фабрики. Тащили в основном продукты питания. Мы с мамой жили в центре, а бабушка с дедушкой на окраине. У них за речкой был завод шампанских вин и кондитерская фабрика. Оттуда несли все, что могли. В основном спирт и патоку, которая вроде бы применялась при изготовлении конфет. Моя бабушка взяла два ведра и тоже пошла через мост. Очень скоро она увидела, что патока течет по улице прямо по трамвайным рельсам. Люди набирали в свои емкости и уходили. Закрывать краны было некому, и она текла из больших цистерн. Какая-то старуха прилипла посреди улицы, не могла вытащить ноги и звала на помощь. Но все бежали мимо, не обращая на нее внимания. Один мужчина нес патоку в мешке. Видимо другой посуды не было. Она текла по его спине, а он спешил поскорее донести, сколько останется. Говорили, что скоро взорвут мост. Дело в том, что какие-то саперные части в городе еще оставались. Посмотрев на весь этот «Содом», бабушка повернулась и пошла домой. По дороге набрала воды в колонке, а соседки говорили: – Вон Егоровна два ведра водки несет.
Потом пришли немцы. Они ехали на огромных машинах, которых я никогда не видел и на огромных телегах запряженных огромными, как слоны лошадьми. Немцы выселили людей из половины нашего дома и поселились сами. Нам повезло, что это была не наша половина. Мы с мамой занимали одну комнату в двухкомнатной квартире. Вторую занимала женщина с маленькой дочкой. К ней ходил немецкий солдат по имени Курт и носил в котелке суп из своей кухни. Пару раз наливал и мне. Соседка работала парикмахершей и получала деньги, а нам с мамой было совсем плохо. Мама ходила по деревням обменивать одежду на еду и однажды унесла семь белых слоников, которые ей подарили на свадьбу. Они стояли один за другим на комоде. Впереди самый большой и последний самый маленький. Я их хорошо помню и со временем написал стихотворение:
СЕМЬ СЛОНИКОВ
На дубовом треснувшем комоде
Из времен, что были «до войны»
Друг за другом, будто бы в походе
Белые построились слоны.
Было все до черного ненастья
И любовь, и глаз девичьих блеск,
И дарили слоников на счастье
Бабушкам сегодняшних невест.
И слоны совсем не виноваты,
Что немногим в жизни повезло,
Что прошли рассветы и закаты,
Счастье белым снегом замело.
Семь фигурок, словно семь ступеней,
А за ними жизнь, как краткий миг.
Для одних времен забытых тени.
Память о любимых для других.
На ладони, подержав немного,
Вожака пускаю на простор.
Пусть ведет слонов своей дорогой
Моде и судьбе наперекор.
Белые слоны, белые слоны
Баловни минувшей моды.
Шли из тишины в зарево войны
В наши дни пришли сквозь годы.
Этот комод и сейчас стоит в моей квартире, как память о маме, но уже без слоников.
Иногда из своих походов по деревням мама возвращалась через несколько дней, а бывало, через две или три недели, потому, что уходила дальше Полтавы, а это больше ста километров и зимой. Такой подвиг женщина может совершить только ради ребенка! В комнате у нас была «буржуйка, а чем ее топить? Неподалеку находилось здание нового мединститута. Оно было построено перед самой войной, в рамах еще не было стекол. Эти рамы взрослые выламывали и носили домой в качестве дров. У меня на раму не хватало сил, и я выламывал и носил форточки. Они помогли пережить холодную зиму, а потом немцы поставили там часового.
Пожилые люди любили говорить, что в отличие от них нынешние дети в случае, чего пропадут. Я и был тот самый нынешний и не пропал, когда мамы неделями не было. Подстрелил из рогатки воробья, сварил и съел. Успел набрать в снятую с себя рубашку, завязав рукава соленых огурцов из бочки, которую выкатили и вывалили на землю немцы. Успел до того, как набежали взрослые. Украл у немцев зарезавших корову, какую-то неизвестную мне по названию часть и варил рассольник из огурцов с этим «мясом». Выменял у сына власовца кусок хлеба с салом за два шарикоподшипника. Выпрашивал хлеб у немецких солдат и выживал до прихода мамы.
Я много мог бы рассказать о жизни в оккупации, хватило бы на целую книгу, но расскажу еще одну историю про свою соседку, которая по своей глупости, чуть не погубила маленькую дочку. Стригла однажды немецкого офицера и разговорилась:
– «Слышал, вчера бомбили? Это мой муж прилетал… Он вам еще покажет, в пух и прах разнесет» и т. д. и т.п. На ее рассуждения ничего не понимающий немец только повторял : Я-я… Я-я.., что означает в переводе Да-да. Постригшись, офицер ушел, а минут через десять вернулся с полицаем и сказал ему на русском языке:
– Забери ее, она партизанка.
И полицай отвел ее в гестапо, которое было неподалеку. Там она и сидела в предварительной камере, пока случайно не заглянул другой полицай, который у нее стригся. Удивился, узнал, что ее еще не зарегистрировали, вывел и отпустил домой. Эта дура безмозглая дома спала с немецким солдатом, а на работе вздумала изображать патриотку. Если бы ее расстреляли, что стало бы с дочкой? Может быть, какое то время Курт подкармливал бы ее пока его часть стояла в Харькове, а потом она умерла бы от голода по маминой глупости. Никто не стал бы кормить чужого ребенка, когда свои дети голодают.
Не выдержав голода, дедушка с бабушкой ушли в свою родную деревню в курской области километров за триста пятьдесят. Ноги у бабушки уже ходили плохо, и дедушка вез ее на тачке. Он отпустил большую седую бороду и при проверках показывал свой паспорт с двуглавыми орлами, полученный еще в царское время. Это производило хорошее впечатление.
А через год по их стопам отправились и мы с мамой. Прошли триста пятьдесят километров, и пришли в село. Там огороды, картошка, бураки, кукуруза и умереть с голоду нельзя. Чтобы не потерять комнату в Харькове, мама пошла назад. Семьсот километров до села и обратно, да еще несколько сотен по деревням в поисках продуктов и получается, что мама прошла пешком не меньше тысячи километров. В Харькове ей повезло устроиться уборщицей в немецкий госпиталь. Денег уборщицам не платили, но там можно было питаться на кухне, а это во время голода было дороже денег, золота и бриллиантов. Люди в городе умирали, как мухи.
Потом мама до конца жизни скрывала «факт своего сотрудничества с врагом», иначе загнали бы в Сибирь. Достаточно было и того, что она была в оккупации. Много лет в анкетах приема на работу была графа: «Был(а) ли в оккупации» Такие люди устроиться на хорошую работу не могли.
В Харьков я вернулся, окончив в деревне семь классов школы. Меня еще не хотели отпускать. У колхозников не было паспортов, и они никуда не имели права уезжать. Мама в районе доказывала, что я не колхозник, что я харьковчанин и жил в селе временно. Она возмущалась, показывала мое харьковское свидетельство о рождении, размахивала конституцией, и районное начальство решило не связываться с грамотной, энергичной городской женщиной. Меня отпустили, выдав соответствующие документы. Так я снова оказался в Харькове. На этот раз мы с мамой не шли пешком, а приехали на рейсовом автобусе….
Нет…, несмотря на обещание, все-таки еще одну историю расскажу. В одном селе, через которое проходила мама в поисках еды, немцы поставили старостой бывшего председателя колхоза. А он приказал печь из колхозного зерна хлеб и каждому проходящему через село бесплатно давать буханку. Сколько жизней спас этот святой человек! Думаю, что советская власть «отблагодарила» его так, как она умела. Если не расстреляли, как немецкого пособника, то отправили на каторгу лет на десять, как многих хороших людей. Ему бы памятник поставить в том селе!
Альберт Есаков, он же ROLLER
Это интересно
+15
|
|||
Последние откомментированные темы: