Стихи Мандельштама «Армения» и очерк о Путешествии в Армению стали переломными в творчестве поэта: с Армении начинается поздний Мандельштам. В Советском Союзе поэта вновь начнут печатать только после двадцатилетнего забвения, но не в столице, а в республиканских центрах (Алма-Ате, Ереване, Тбилиси), где пальму первенства прочно удерживал Ереван.
Поездка Мандельштама в Армению в тридцатом году - это бегство, которое можно сравнить с бегством А.С.Пушкина в Арзрум. Поездка была долгожданной и вожделенной, к ней поэт готовился как к празднику, мечтая в дороге читать Зощенко, а на станциях - есть бутерброды с икрой. Он изучал армянский, историю и географию страны, зажатой между Востоком и Западом.
Все утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы.
И отвернулась со стыдом и скорбью
От городов бородатых востока,
И вот лежишь на москательном ложе,
И с тебя снимают посмертную маску.
(Армения, 4. Октябрь-ноябрь 1930)
В истории Армении он видел собственную историю, это он был зажат между Западом и Востоком и с него снимают смертельную маску. Но все-таки, почему бегство? Последние десять лет жизни (1928-1938) для Мандельштама оказались годами мучительного поиска места и смысла существования в новой стране, эмигрировать из которой он принципиально отказался.
В советскую Россию поэт за восемь революционных лет так и не вписался, ощущая себя чужеродным китайцем, которого никто не понимает. Жить становилось все труднее, спасали переводы. Он их ненавидел, потому что изматывали, отвлекая от настоящего творчества.
От переводов поэт уходит в газету, но уход оборачивается еще худшим злом. Стихи не пишутся: после двадцать четвертого года - всего пять стихотворений, одно из которых уже предвещает нового Мандельштама.
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню...
(1925)
Пишет прозу, в которой остается верным парадоксальности, культурным и историческим параллелям. Желание культурно просвещать новых людей новой страны, делиться с ними культурными ценностями оказывается не востребованным. Появились нервные срывы, раздражительность, обидчивость, агрессивность. Началась травля. Он хочет убежать, скрыться от всего этого ужаса и непонимания.
Внутреннее напряжение и душевный разлад нарастают, но пока его еще печатают, он пользуется поддержкой Н.И.Бухарина. Последней точкой в нарастающем одиночестве и непонимании становится скандал с редактированием перевода книги "Тиль Уленшпигель", в которой по издательской ошибке напечатали его имя как переводчика, а не как редактора.
Скандал дал выход накопившемуся внутреннему раздражению, но в конечном итоге обернулся мощным поэтическим подъемом. После извинений поэта скандал начал было затухать, но газеты обвинили его в плагиате, начался новый виток травли. После долгих разбирательств и допросов, обвинения с поэта сняли, но моральную ответственность за случившееся возложили на него.
Из всей этой истории вырастет «Четвертая проза», побочной веточкой которой станет поэтический цикл «Армения», а позднее и очерк о путешествии в эту страну. И в "Четвертой прозе" Мандельштам остается верен себе, находя аналогии случившемуся с ним в культуре прошлого, отождествляя себя с героем «Божественной комедии»:
«…на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями….Первый и единственный раз я понадобился литературе и она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне» («Четвертая проза»).
Чтобы замять скандал и чтобы Мандельштама оставили в покое, Бухарин выхлопотал своему подопечному командировку на Кавказ, куда поэт и отправляется весной 1930 года. Разрыв с официальной советской литературой, встреча с близкой по духу и культуре страной, внутреннее раскрепощение привели к поэтическому всплеску, сравнимому разве что с Болдинской осенью Пушкина.
В поездке Мандельштам понимает, что принадлежать к старой культурной традиции Тютчева и Верлена он уже не может, и выбирает роль разночинца, отщепенца, отверженного, юродивого, гонимого отовсюду иудея. К числу таких отверженных он относит Данте, Рембо, Бодлера и к ним же причисляет себя.
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать —
для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
(«Полночь в Москве…». Май-4 июня 1931)
Начался отсчет новой традиции и новой поэзии, где Мандельштам отрекается от старого века-волка, новому веку-волкодаву не надо на него кидаться, потому что он – не волк, он принимает все, что произошло с веком и страной ради будущего.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
("За гремучую доблесть...". Март 1931)***
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам — себе свернете шею.
(«Полночь в Москве…». Май-4 июня 1931)
Новые стихи Мандельштама открываются циклом «Армения», ставшим, как и «Разговор с Данте», программой нового Мандельштама, разворачивающегося на восток и к иудейству. Если в молодости он был западником, не принимающим еврейскую замкнутость и отделенность от остального мира, то к началу тридцатых вектор его мировоззрения резко разворачивается в противоположную сторону.
Именно в Армении он находит образы и смыслы, в которых присутствуют параллели не только с иудейской историей и географией, но и с его личной судьбой, теперь - отщепенца и изгоя. Армения его не обманула. Поэт нашел здесь то, что искал и остался бы здесь, если бы его не вызвали обратно в Москву.
Открывает армянский цикл стихов Мандельштама пролог, запрещенный цензурой к печати. И в потом в двенадцати небольших стихотворений поэт воспевает красоту Армению, сравнивая ее с наивным детским рисунком, с крылатым и грозным, но трудолюбивым быком, со львом, рисующим Армению в ярких желто-охряно-багряных красках, вспоминает ее историю, географию и зловещий армянский язык, где «каждое слово - скоба».
Государство орущих камней и щедро раздаривающего солнца, с булочником, играющим с хлебом в жмурки, со шербетом и нежным муслином лепестков роз, развалинами кафедрального собора, что около Эчмиадзина – духовного и культурного центра армян.
Мандельштам сравнивает Армению с розой, которой холодно в снегу, потому ее окружают горы с огромными шапками снега. Здесь же он говорит о курдах, везущих на своих повозках головки сыра, примиривших в своей вере дьявола и бога, и о роскоши нищенского селенья, где звучит музыка воды. И в предпоследнем стихе, которое первоначально было заключительным, поэт с тоской говорит:
Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатер Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу.
По которой учились первые люди.
(Армения, 11. Октябрь-ноябрь 1930)
Так крупными мазками Мандельштам создает образ прекрасной древней страны с ее необычной культурой и историей, страны, которая стоит также одиноко среди камней и гор, как и сам Мандельштам - среди чуждого ему окружения. Но на этом армянская тема не заканчивается, поэт возвращается к ней еще в нескольких стихах, самым страшным из которых является «Фаэтонщик».
Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминает, что это была их последняя поездка. Осенью 1930 года они выехали из Еревана в сторону Нагорного Карабаха. Дорога шла мимо города Шуша. Жена поэта описывает ужасающую картину разгрома и резни, которая предстала перед их глазами.
Абсолютно пустой полностью разрушенный турками город, начинавшийся бесконечным кладбищем. Дома без крыш, дверей и окон, через которые видны разбитые печки, остатки мебели, сломанные перегородки и обрывки обоев. После резни все колодцы были забиты трупами, остатки жителей бежали из этого города смерти.
Увидев нескольких мусульман на базарной площади, они подумали, что это остатки тех самых убийц, которые вырезали жителей армянского города. Но на пользу им это не пошло: гноящиеся лица, нищета, грязные руки. Мандельштам сказал, что в Шуше то же самое, что и у нас, только здесь всё нагляднее.
Ночевать в пустом городе они не решились и отправились в Степанакерт, областной город Армении. Добраться туда можно было туда только на извозчике. На стоянке был один фаэтонщик – безносый и с закрывавшей лицо кожаной нашлепкой. Они не верили, что он довезет их, но деваться было некуда.
Стихи о фаэтонщике – это конкретно о дороге на Степанакерт, иносказательно и обобщенно - о том, что мы ничего никогда не знаем о тех, кто нас везет и от кого зависит наша судьба, о жизни и бесцельности бега.
На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали —
Было страшно, как во сне.Нам попался фаэтонщик,
Пропеченный, как изюм,
Словно дьявола погонщик,
Односложен и угрюм.То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо», —
Словно розу или жабу,
Он берег свое лицо:Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы —
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы...
Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил — черт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми!Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля...Так, в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.Сорок тысяч мертвых окон
Там видны со всех сторон
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.
(Фаэтонщик. 12 июня 1931)
В послеармянских стихах Мандельштама смерть становится постоянным рефреном, присутствующим почти во всех последних стихах поэта.
Это интересно
+11
|
|||
Последние откомментированные темы:
-
David Lazar - лучшие фото
(2)
Лариса Белфорд
,
01.03.2022
-
Можно ли не восхищаться виртуозной акварелью Аруша Воцмуша?
(6)
Але4ка
,
01.03.2022
-
Фотопутешествие: Сорренто (Sorrento), Италия
(4)
VIKGOL49
,
01.03.2022
-
Бумажная живопись Альбина Талика
(6)
Lathos
,
01.03.2022
-
Запах детства на травах настоян... Шведский художник Йохан Кроутен
(8)
Flori
,
28.02.2022
20241130165821