Август отмечен еще одним печальным событием – началом операции, известной как «Философский пароход». Ленин за шесть дней до инсульта отдает приказ о начале операции по административной высылке «старой интеллигенции» с четким прописыванием всех ее шагов вплоть до инструкции как, когда и что надо делать.
Потом он, уже будучи тяжело больным, непосредственно руководит ходом этой операции и постоянно интересуется, как идут дела и пеняет, что она проходит слишком медленно, требуя ускорить ее завершение. Нет сомнений, что лично для него эта операция была одной из ключевых и очень важной.
«Комиссия ... должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно, - указывал Владимир Ильич. - Очистим Россию надолго" и предупреждал, что "делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовывать… без объявления мотивов - выезжайте, господа!»
Всего было три философских парохода: два «Обербургомистр Хаген» и «Пруссия» – из Петрограда и один «Жан» - из Украины. Кроме пароходов, были еще «философские поезда», увозившие в Германию, как «ненужный хлам», цвет русской интеллигенции. И не только философов, но и врачей, инженеров, литераторов, педагогов, юристов, религиозных и общественных деятелей, а так же особо непокорных студентов.
Зафрахтованный у немцев пароход «Обербургомистр Хаген», отплывший 29 сентября 1922 г. отнабережной Петрограда. На нем выехало более 30 (с семьями около 70 человек) московских и казанских интеллигентов, в том числе Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, С.Е. Трубецкой, П.А. Ильин, Б.П.Вышеславцев, А.А. Кизеветтер, М.А. Осоргин, М.М. Новиков, А.И. Угримов, В.В. Зворыкин, Н.А. Цветков, И.Ю. Баккал и др
С собой разрешалось брать минимум вещей и двадцать долларов, хотя было известно, что операция с валютой тогда каралась смертной казнью. Не разрешалось брать драгоценности, кроме обручальных колец, никаких книг и рукописей. Отъезжающие должны были снимать даже нательные крестики. И с каждого бралась подписка, что они никогда обратно не вернутся. Словом выпроваживали без всяких средств к существованию и навсегда.
Всего по официальным данным в течение лета-осени 1922 года принудительно было выслано двести двадцать пять человек. По неофициальным, зарубежным данным, пятьсот, а по другим источникам – около двух тысяч. Сегодня уже никто точно сказать не может, сколько же выслали, потому что кроме официально утвержденных списков были еще тайные приказы, а также эмиграция под давлением властей.
Высылали в основном «старую» интеллигенцию, которая не хотела и не могла по своим убеждениям и ментальности сотрудничать с советской властью. За пять лет, что прошли после начала революции, уже многим из них стало ясно: и про новую власть, и про будущее, которое ждет страну, и про судьбу интеллигенции в ней.
Памятная доска установлена в Санкт-Петербурге на месте, откуда отходили "Философские пароходы"
Если в 1918-1919, в самые тяжелые годы гражданской войны и военного коммунизма, еще была надежда, что запустение, голод и холод всего лишь временные трудности и многие интеллигенты (Блок, Маяковский, Есенин, Хлебников, Хармс, Бенуа, Сомов, Малявин и другие) приняли революцию как народную и относились к ней вполне лояльно, то в 1922 году уже никаких иллюзий не оставалось.
И дело было уже не в голоде и холоде, потому что к тому времени НЭП, худо-бедно, начала кормить страну. Дело было в формирующейся среде, вытеснявшей прежние традиции и устои, прежнюю ментальность и духовные ориентиры, в требовании не просто лояльности, но и отсутствия всякого внутреннего сопротивления, несогласия и инакомыслия, на что старая интеллигенция согласиться никак не могла.
Она привыкла думать, а непросто принимать слова на веру. Внутреннее сопротивление старой гвардии профессоров и ученых было успешно сломлено за считанные недели 1922 года. Есть миф, что многие из них не хотели уезжать, но это не совсем так. Например, русский религиозный философ Борис Вышеславцев, эмигрировавший не по списку, а по собственному желанию, пишет в 1922 году своему другу в Берлин:
Приз кинофестиваля "Русское зарубежье"
«Я собираюсь отсюда <из России> уехать и слышал, что Вы организуете университет в Берлине. Если да, то имейте меня в виду <…> Вы спасаете этим живое воплощение остатков русской культуры для будущего, помимо спасения живого приятеля. Жизнь здесь физически оч<ень> поправилась, но нравственно невыносима для людей нашего миросозерцания и наших вкусов.
Едва ли в Берлине Вы можете есть икру, осетрину и ветчину и тетерок и пить великолепное удельное вино всех сортов. А мы это можем иногда, хотя и нигде не служу и существую фантастически, пока еще прошлогодними авторскими гонорарами и всяк<ими> случайными доходами.
Зарабатывать здесь можно много и тогда жить материально великолепно, но – безвкусно, среди чужой нации, в духовной пустоте, в мерзости нравств<енного> запустения. Если можете, спасите меня отсюда»
Меня особенно поразили слова «среди чужой нации». И это не оговорка, так оно и было: советская власть смотрела на интеллигенцию сквозь идеологическую призму, и если она и была нужна, то только как технический инструмент - научить народ грамоте, чтобы он умел читать, а отнюдь не думать.
Старая интеллигенция считала себя носительницей общегуманитарной миссии, к идеологии не имеющей никакого отношения, она полагала, что должна учить не только читать и писать, но при этом еще и мыслить, воспринимать реальность без идеологических шор, но именно поэтому всех их, по мнению властей, и стоило расстрелять.
Почему же тогда она неожиданно проявила гуманность и сделала такой широкий жест милосердия, заменив высшую меру наказания административной высылкой? По словам Л.Троцкого, расстрелять их было не за что, а терпеть – уже невозможно, и, давая интервью западной прессе, выразил надежду, что запад по достоинству оценит этот гуманный шаг.
В оценке операции как гуманной есть своя правда, если иметь в виду, что уже в 1923 году по приказу Феликса Дзержинского высылки в Берлин прекратились, и интеллигенцию стали ссылать уже не в Германию, а на Соловки и в Сибирь, в глухие провинции и на строительство Беломорканала. А оттуда уже мало кто возвращался живым и подписки уже не требовалось.
Вообще история с «философским пароходом» долго замалчивалась, но с началом перестройки были открыты и рассекречены многие документы с грифом «Совершенно секретно», стали известны масштабы этой операции, кто был ее вдохновителем и исполнителем. Но за время молчания вокруг этой истории возникло множество мифов, легенд, неточностей и разных толкований, восполнявших дефицит информации.
Плакат 1922 года
История философского парохода интересна еще и тем, что в ней угадываются параллели с сегодняшним днем, не говоря уже о том, что высылка диссидентов практиковалась и в последующие годы (Солженицина, Бродского, Щаранского и Буковского), как, впрочем, она практиковалась и в царское время.
Но с чего все начиналось? А начиналось все с создания в июле 1921 года комитета по оказанию помощи голодающим (Помгол), который финансировался из-за границы. Сейчас бы эту организацию объявили иностранным агентом. Правды ради следует сказать, что действительно в западной прессе активно муссировался вопрос о роли Помгола в возможном падении советской власти.
Дело в том, что когда члены комитета приезжали на места, то бывшие руководители тех мест все перекладывали на них, а сами просто сбегали, поэтому Помгол вынужден был принимать на себя власть и решение всех организационных вопросов, хотя изначально его члены и не предполагали, что все обернется таким образом.
Но именно это и обеспокоило представителей власти, когда обсуждался вопрос о том, как идут дела на местах. Кончилось тем, что всех членов Помгола арестовали и выслали в глухие провинции. Но с них же и началась операция «Философский пароход», став ее прелюдией: первыми в июне 1922 года выслали руководителей комитета помощи голодающим С. Прокоповича и Е. Кускову, отбывавших ссылку в Тверской губернии.
(Окончание следует)
Это интересно
+12
|
|||
Последние откомментированные темы: