К 150-летию великого романа

Изо ста кроликов никогда не составиться лошадь, изо ста подозрений не составиться доказательства.

Кто многое посмеет, тот над ними и властелин.

Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе.

Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.

Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет!

Вранье всегда можно простить; вранье дело милое, потому что к правде ведёт.

Человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным.

Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя.

А ведь дети — образ Христов: «Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество.

Когда вокруг тебя одни и те же люди, то как—то само собой получается, что они входят в твою жизнь. А войдя в твою жизнь, они желают её изменить. А если ты не становишься таким, каким они хотят тебя видеть — обижаются. Каждый ведь совершенно точно знает, как надо жить на свете. Вот только собственную жизнь никто почему—то наладить не может.

Если в прямодушии только одна сотая доля нотки фальшивая, то происходит тотчас дисонанс, а за ним — скандал.

Рога — это только естественное следствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны.

Человек не родится для счастья, человек заслуживает счастья, и всегда страданием.

Всякого человека нужно сначала осмотреть самому, и поближе, чтоб о нем судить.

Принципы!.. и весь—то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по—моему, хорош человек — вот и принцип, и знать я ничего не хочу.

Муки и слезы — ведь это тоже жизнь.

С вашей стороны все это очень наивно, извините меня, я хотел сказать нахально.

Впрочем, вот уж два года хочу все замок купить, — прибавил он небрежно. — Счастливые ведь люди, которым запирать нечего?

— Как уничтожить зло на земле? — Уничтожить мир.

Преступление есть протест против ненормальности социального устройства.

Я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет…

Пропадай, жизнь! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы.

Хлеб—соль вместе, а табачок врозь.

Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет!

Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами.

Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они больше всего боятся…

Человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет право сделать ни крошки добра, из—за пустых принятых формальностей. Это нелепо.

Действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах.

Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением Вечной книги.

Станьте солнцем, вас все и увидят.

Если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать.

Нет ничего в мире труднее прямодушия и нет ничего легче лести.

С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!

Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как—то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово.

Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия перегорает в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда—то жиды наехали, прячут деньги, а всё остальное развратничает.

Всё зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Всё от среды, а сам человек есть ничто.

Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и живёт, кто всех лучше себя сумеет надуть.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Всё ему некогда, всё ему мешают, а сам лежит и ничего не делает.

Но зачем же они сами меня так любят, если я не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого не любил!

А знаешь ли что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят.

Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что—то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.

Чтобы беспристрастно судить о некоторых людях, нужно заранее отказаться от иных предвзятых взглядов и от обыденной привычки к обыкновенно окружающим нас людям и предметам.

Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали.

Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. Ну—с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши.

Русские люди вообще широкие люди… широкие, как их земля…

При неудаче все кажется глупо!

Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть.

Все в руках человека, и все—то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся…

Слова еще не дело.

Тварь ли я дрожащая или право имею.

И дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь.

Вот эдакая какая—нибудь глупость, какая—нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить.

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.

ожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия.

Все вы, до единого, — болтушки и фанфарошки! Заведётся у вас страданьице — вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов. Ни признака жизни в вас самстоятельной! Из спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка! Никому—то из вас я не верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах — как бы на человека не походить!

Русские люди вообще широкие люди.. широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.

Порядочный человек обязан скучать.

Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать.

Власть даётся только тому, кто посмеет наклониться и взять её. Тут одно только, одно: стоит только посметь!

Как бы ни была груба лесть, в ней непременно по крайней мере половина кажется правдою.

Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!

Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти—то мелочи и губят всегда и всё…

На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеванное есть.

И что за охота благодетельствовать тем, которые плюют на это?

Знаете ли, до какой степени одурманения может иногда полюбить женщина?

Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано.

Боязнь эстетики есть первый признак бессилия.

Человек он умный, но чтоб умно поступать — одного ума мало.

Но умная женщина и ревнивая женщина — два предмета разные, и вот в этом—то и беда.

Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.

Ко всему—то подлец—человек привыкает!

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

а границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как—то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем—то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь.

Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства.

Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь — до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну а мы и соврать—то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по—своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по—своему — ведь это почти лучше, чем правда по одному по—чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только птица!

Он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, — до того неосуществима, что ему даже стало стыдно её, и он поскорей перешёл к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимися ему в наследство после «растреклятого вчерашнего дня».

Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда—нибудь можно было пойти.

Я ведь не старушонку убил, я себя убил!

Положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же человек… ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек, да еще почище.

Никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум.

Если б возможно было уйти куда—нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь. То он почёл бы себя счастливым.

— Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь? — Я делаю… — нехотя и сурово проговорил Раскольников. — Что делаешь? — Работу… — Каку работу? — Думаю, — серьезно отвечал он, помолчав.

У всякого свои шаги.

Муж ничем не должен быть обязан своей жене, гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля.

Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха.

Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость бедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как—нибудь другие.

Да и кроме того, чтоб обознать какого бы то ни было человека, нужно относиться к нему постепенно и осторожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеждение, которое весьма трудно после исправить и загладить.

Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить её, чтобы мигом окарикатурить все, чему они же иногда сами искренним образом служат.

Сонечка… Сонечка… Вечная Сонечка, пока мир стоит.

Бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок—с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное!

Скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других—то резать право имеют?

Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нём было её любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят.

источник