Как им не дивиться, нашим воспоминаниям о прошлом, от которого не избавишься, сколько ни старайся! Вот это, например, относится к временам столь стародавним, что я сам не перестаю изумляться его живучести, яркости его впечатления.
Эта старуха белошвейка приходила к моим родителям раз в неделю, по вторникам, чинить белье. Мы жили тогда в большом господском доме, такие дома именуют в деревнях замками, хотя это просто-напросто старинные островерхие жилища, к которым примыкают пять-шесть ферм.
Тетушка Хромуля появлялась у нас каждый вторник между половиной седьмого и семью утра, шла наверх в бельевую и тут же бралась за работу.
Была она высока ростом, тоща и бородата, вернее, волосата, потому что борода росла у нее по всей физиономии – необыкновенная, поразительная борода, составленная из каких-то фантастических кустиков-завитков; казалось, только рука умалишенного могла вот так засеять ими это луноподобное лицо жандарма, к тому же обряженного в юбку. Волосы росли у нее на носу, под носом, вокруг носа, на подбородке, на щеках, а беспримерной длины и густоты брови, седые, тоже кустистые, были точным подобием усов, по ошибке посаженных не на свое место.
Она хромала, но не как обыкновенные калеки, а как раскачивается корабль на якоре. Когда, ступив на здоровую ногу, тетушка Хромуля переносила на нее всю тяжесть своего костлявого искореженного тела, чудилось, что она берет разбег перед тем, как взбежать на некий грандиозный морской вал, но тут же она внезапно проседала до земли, точно проваливалась в бездну. Ее походка всякий раз наводила мысль о шторме – такие это были волнообразные движения, неизменно увенчанная громадой белого чепца, как бы перечеркивала при каждом шаге горизонт то с юга на север, то с севера на юг.
Я обожал эту старуху. Проснувшись, я сразу поднимался по лестнице в бельевую, где она уже сидела за починкой, поставив ногу на грелку. Стоило мне войти – и тетушка Хромуля немедленно усаживала меня на эту самую грелку, чтобы я не простыл в большой, всегда холодной комнате под самой крышей.
Она рассказывала мне всевозможные истории, меж тем как ее руки с длинными, скрюченными, но очень проворными пальцами ни на минуту не отрывались от шитья.
И вот, в один из таких вторников я открыл дверь и увидел, что старуха лежит на полу ничком, рядом со стулом, руки вытянуты вперед, в одной зажата игла, в другой – моя рубашка, нога в синем чулке – очевидно здоровая – протянута под стулом, а поодаль, у стены, поблескивают очки.
Я помчался вниз по лестнице, вопя не своим голосом. Сбежался весь дом, и через несколько минут я узнал, что тетушка Хромуля умерла.
Не могу вам сказать, какая глубокая, пронзительная, нестерпимая боль стеснила мое детское сердце. Я медленно побрел в гостиную и там, в самом укромном углу, горько плакал. Должно быть, я долго плакал, потому что уже совсем стемнело.
Внезапно в гостиную внесли лампу, но меня никто не заметил: мои родители разговаривали с врачом – я узнал его по голосу.
За ним сразу послали, и теперь он объяснял, что было причиной смерти тетушки Хромули. Впрочем, я ничего не понял из его объяснений.
- Бывают же такие незадачливые! – говорил он. – А знаете, в этом городке она была первой моей пациенткой. Сломала себе ногу в день моего приезда сюда, я только что вышел из дилижанса, еще не успел вымыть руки, как за мной прибежали и потащили к ней – перелом был тяжелый, очень тяжелый.
Ей тогда стукнуло семнадцать лет, и какая она была красотка, какая красотка! Трудно поверить, правда? Что касается обстоятельств, при которых это произошло, о них я никому не рассказывал, и, кроме меня и еще одного человека, уже уехавшего из наших краев, ни единая душа не знает истинной ее истории. Ну а теперь она умерла, и я уже не обязан хранить все в такой тайне.
Незадолго до этого происшествия появился в здешней школе молодой учитель, смазливый юнец с унтер-офицерской выправкой. Все девицы млели от него, а он боялся своего директора, папашу Грабю, который частенько вставал с левой ноги.
Красавица Гортензия, та самая только что умершая у вас Хромуля, как ее прозвали после несчастья с ней, уже тогда была белошвейкой и приходила работать с папаше Грабю. Учитель не остался равнодушным к ее юной прелести, а она, разумеется, была польщена вниманием этого неприступного сердцееда, потом полюбила его и согласилась встретиться с ним на школьном чердаке, под вечер, когда окончит работу.
Она сделала вид, будто идет домой, а сама, вместо того, чтобы спуститься с лестницы, взобралась на чердак и там, притаившись в сене, стала поджидать своего возлюбленного. Он не замедлил прийти, но только начал заговаривать ей зубы, как дверь снова открылась, и появился папаша Грабю.
- Что вам понадобилось на чердаке, Сижизбер? – спросил он.
Видя, что его вот-вот накроют с поличным, перепуганный учитель растерянно залепетал:
- Захотел немного отдохнуть на сене, господин Грабю.
На просторном высоком чердаке было темно, хоть глав выколи. Сижизбер стал подталкивать дрожащую девушку в дальний угол.
- Спрячьтесь! – шипел он. – Слышите? Спрячьтесь. Меня выгонят с места, уйдите куда-нибудь, прячьтесь!
Папаша Грабю услышал шепот и насторожился:
- Так вы тут не один?
- Конечно, один, господин Грабю!
- Конечно, не один, не с самим же собою вы разговариваете?
- Клянусь, что один, господин Грабю!
- А это мы сейчас выясним, - проворчал старик и, заперев снаружи дверь на два оборота, отправился за свечой.
Молодой учитель, трус, каких немало, от страха разъярился и, как я понимаю, все время твердил:
- Да спрячьтесь же, чтобы он вас не нашел! Из-за вас я без куска хлеба останусь! Вы все мое будущее искалечите… Спрячьтесь же, говорю вам!
И тут они услышали, что ключ снова поворачивается в замке.
Гортензия подбежала к оконцу, которое выходило на улицу, распахнула его и сказала тихо, но решительно:
- Когда он уйдет, подберите меня.
И прыгнула.
Папаша Грабю, так никого и не найдя, озадаченный, ушел.
Через четверть часа Сижизбер прибежал ко мне и все рассказал. Девушка лежала у стены дома, не могла даже приподняться – прыжок с третьего этажа не шутка. Мы с Сижизбером пошли к ней. Дождь лил как из ведра. Я перенес несчастную к себе- у нее в трех местах была сломала правая нога, кости впились в мясо. Она не жаловалась, напротив, повторяла с какой-то удивительной покорностью:
- Что ж, я наказана, наказана поделом!
Я дал знать в больницу и родителям Гортензии – им я сплел басню, будто на их дочь у самых моих дверей наехала карета.
Мне поверили, и полиция целый месяц без устали разыскивала виновника несчастья.
Вот и все. И я утверждаю, что эта женщина – героиня, что вот такие, как она, и совершают величайшие в истории подвиги.
Сижизбер был ее единственной любовью. Она умерла старой девой. Мученица, благородная душа! Не будь мое восхищение ею так безгранично, я не стал бы рассказывать вам ее историю, как не рассказывал никому, пока она была жива, - вы сами понимаете почему.
Врач умолк. Мама плакала. Папа что-то сказал, но его слов я не понял. Потом они ушли.
А я так и остался стоять на коленях в кресле и все плакал и плакал под аккомпанемент непривычных тяжелых шагов и каких-то стуков на лестнице.
Это уносили тело Хромули.
Ги де Мопассан, Новеллы, Средне-Уральское книжное издательство, Екатеринбург, 1988 год.
Вступите в группу, и вы сможете просматривать изображения в полном размере
Это интересно
0
|
|||
Последние откомментированные темы:
-
Три мечты (притча)
(1)
valdisSVV
,
02.08.2014
-
В день святого Валентина
(2)
svetmira
,
17.07.2014
-
Добрые дела
(4)
svetmira
,
14.07.2014
-
Размышления о фильме «Сибирь.Монамур»
(2)
svetmira
,
10.07.2014
-
О Пушистике, или какого волка мы кормим?
(6)
valdisSVV
,
06.07.2014
20241225232145